68 
Отец Василий еще раз внимательно оглядел свое творение. Он понимал, что, если за ним пойдут профессионалы, труды окажутся напрасными, но пока в компании нападавших он таковых не заметил.
– Все, Костя, пошли, – положил он товарищу руку на плечо. – Дома отдохнешь.
Костя вздохнул, встал и направился вслед за отцом Василием, но, пройдя до камышей, остановился.
– Я что-то не понял, куда ты, Миш?
– На тот остров, – махнул священник рукой. – Если ты заметил, у них оружие, и они собирались стрелять. Не время выпендриваться, Костя.
Костя вздохнул и вошел вслед за священником в воду.
Отец Василий намеренно не ринулся в привлекательные на первый взгляд камыши – шуму не оберешься, да и след будет проложен ясный и хорошо читаемый. А вода… что вода? Пройдет полчаса, и шел по ней человек или нет – кто скажет?
Здесь, у самой кромки камыша, было неглубоко – по грудь. Но стоило ступить на полшажка вправо, как начиналась яма, и беглецам пришлось бы плыть. Поэтому Костя и отец Василий медленно шли вдоль самой кромки, стараясь не оступиться, и все равно оступались, срывались в яму, чтобы, уйдя с головой под воду, тут же выплыть и продолжить движение.
Им оставалось пройти буквально пяток метров, чтобы ступить на твердую землю, когда за спиной раздался душераздирающий вопль.
– Ой, бля-а!!! Пан! Где ты, Пан?!
Отец Василий улыбнулся. В этот самый момент преследователи должны были начать терять время – минимум три-четыре минуты.
– Ах ты! Е-мое!!! – раздался еще один вопль, и священник понял, что на крючок попалась еще одна «рыбка».
– Зря ты это сделал, – озабоченно сказал Костя.
– В тебе, никак, клятва Гиппократа заговорила? – удивился священник, выбираясь на берег. – Так пойди, окажи им первую помощь.
– Не ждал я от тебя такого цинизма! – сокрушенно покачал головой Костя.
Оба замолчали. Ссориться в такой момент было неумно.
Священник и сам пожалел, что не удержал свою злость и отреагировал столь не по-христиански. В этом смысле Костя был совершенно прав. Да и потом, а что, если это – вовсе не люди Парфена? И нет у них никакого намерения их убивать? А вдруг это какой-нибудь ни в чем не повинный рыбнадзор?
«Брось, батюшка! – ответил он сам себе. – Какой на хрен рыбнадзор?! Такой глушитель на черном рынке тысячи три баксов стоит, никак не меньше!»
Это была жестокая правда жизни. Потому что, положа руку на сердце, следовало признать: глушители используют лишь две категории граждан – спецслужбы и киллеры. Но нечего делать на этом поросшем ивой и камышом островке спецслужбам – нечего, и все тут! Значит, остаются бандиты. А это означает – Парфен.
Когда Костя ступил на песок прибрежной полосы, отец Василий уже растягивал вторую многокрючковую закидушку, на этот раз под водой, у самого берега, там, где уставший загребать ногами воду человек теряет над собой контроль и бессознательно ускоряет ход.
«Господи, прости мне мои прегрешения! – мысленно попросил он. – Слаб я, признаю, и не готов принять смерть сейчас, Ты сам посуди, на кого я Олюшку мою оставлю?»
Вокруг вспыхнули пятна света, и священник прервал молитву и оглянулся. На том берегу разделяющего острова пролива светились четыре, нет, уже пять желтых пятен фонарей, и были эти фонари настолько мощны, что свет их доставал даже сюда, метров за тридцать!
– Что им от нас надо? – возмутился Костя. – Ну подумаешь, повздорили маленько! Что, неужели нас из-за этого надо, как зайцев, по всей Волге гонять?!
– Никогда не видел таких здоровых и мокрых зайцев! – хмыкнул священник.
– Знаешь, Миша, – приостановился Костя. – Давно я не чувствовал себя таким униженным.
Они бегом обогнули островок по периметру и снова уткнулись в камыши. Но здесь дна под ногами уже не было, и пришлось плыть. Отец Василий загребал теплую, пахнущую рыбой и водорослями речную воду и слушал свои мысли. Как ни странно, ему совершенно не думалось ни о Парфене, ни о преследователях – с ними и так все было ясно. Но вот эти Костины слова об унижении, которое тот испытывал, убегая от вооруженных людей, зацепили его за живое.
Нет, он Костю понимал, раньше он и сам чувствовал бы себя униженным, убегая от этих отморозков. Но теперь все было иначе. Он точно знал, что не хочет никого убивать, и не из-за принятого обета непротивления злу насилием. Просто что-то изменилось в нем самом, там, глубоко внутри… Даже когда он боролся с тем парнем в кустарнике, то больше думал, как бы не повредить бандюге какой-нибудь жизненно важный орган, чем о самоспасении…
68 
