— Так подойди и покажи, где ты спрятал нашу поклажу. Я уже полных двенадцать часов ничего не ел и не пил, я падаю с ног от голода.
Эндрю шустро побежал прочь и через несколько минут вернулся, волоча на спине огромный чемодан. Сейчас он отбросил скрывавший его плащ, и в ярком лунном свете стало возможно рассмотреть мальчика лет тринадцати — хотя по лицу казалось, что ему за двадцать. Резкие черты, озаренные парой хитрых глазок, не сохранили и следа характерной детской округлости. Платье слуги было так же своеобразно, как и у его хозяина, — состояло оно из короткого клетчатого килта и круглой шапочки из той же ткани да кожаных сапог на шнуровке. Мальчик проворно отпер чемодан и вынул оттуда нечто вроде корзины, содержимое которой, будучи расставленным на лужайке в тени роскошного вяза, явило ужин, к которому голодный человек ни в коем случае не отнесся бы с пренебрежением. Были там пара холодных куропаток, каравай белого хлеба, кусок сыра, бутылка пальмового вина и фляга чистейшей воды, которую Эндрю набрал в заросшей дикими цветами речушке, что неспешно петляла по долине, омывая корни древнего вяза. Стрелок, утоляя собственный голод, не забывал и о спутнике — тот, устроившись чуть поодаль, жадно уплетал куропатку и большой ломоть хлеба с сыром. Когда трапеза была окончена, Эндрю, убрав остатки еды, добыл из чемодана клетчатый плед, в который хозяин его закутался, улегшись на зеленую росистую траву и подложив под голову замшелый камень вместо подушки. Мальчишка свернулся клубочком у его ног, и вскоре, убаюканные шелестом листвы на ветру и однообразным сонным лепетом ручья, оба погрузились в тяжелый сон без сновидений.
Прошел час, а они все еще пребывали в глубоком забытьи. Луна, высоко поднявшись в небе, серебристым сиянием почти превращала ночь в светлый полдень. Говоря словами Артура или наподобие того, «всяк чувствовал дыхание небес в лучах луны, в ночи, что дня нежней», когда внезапные шаги нарушили очарование тишины и — о, неромантическое виденье! — явилась не
- Дева светлая невиданной красы,
- В венке цветов, сиянием одета,
а всего лишь бойкий лакей в синей куртке с серебряными эполетами. Крадучись, почти бесшумно, спустился он по склону ближайшего холма к ничего не подозревающему Эндрю и, заткнув кляпом рот, широко раскрытый во сне, унес отчаянно брыкающегося мальчишку прочь. Впрочем, похищенный отсутствовал недолго. Прошло не более часа, когда Эндрю вернулся один и, не потревожив хозяина, улегся на прежнее место. Через несколько минут мальчик уснул так же крепко, как прежде.
Яркое солнце и пение птиц разбудили стрелка с первыми лучами рассвета, что занялся во всем своем летнем великолепии. Легко вскочив с неудобного ложа, лучник ногой толкнул дремлющего пажа.
— Эндрю, вставай! — приказал он. — Разложи-ка на траве содержимое этого чемодана. Прежде чем отправиться в город, мне нужно сменить свой чужеземный наряд, так что поторапливайся! А сперва помоги мне расстегнуть пояс. Да что с тобою, дитя? — продолжал он, видя, что мальчишка поднимается с большой неохотой, протирая глаза и зевая, как человек, находящийся во власти сна. — Или феи потревожили тебя нынче ночью, что ты с утра еле двигаешься и никак не можешь проснуться?
— Не-а, не феи, — отозвался Эндрю с глухим смешком, устремив пронзительный взгляд в лицо хозяину, словно пытался проникнуть в его самые сокровенные мысли. — Просто сны нехорошие мне снились, вот что.
— Нехорошие сны? О чем, дурашка?
— Будто я продавал душу старому джентльмену [53].
— И как, сделка состоялась?
— Да, по всей форме соглашение написали и печать поставили.
— Смотри-ка, все по-деловому! А теперь довольно глупостей, сэр, помогите мне лучше напялить этот тесный жилет.
Лучник мигом снял свой чудной наряд, хоть тот и был ему к лицу, и облачился в модный костюм, который составляли синий сюртук несколько военного покроя, белый жилет и того же цвета панталоны.
— Так! — сказал он, закончив одеваться. — Останешься здесь, Эндрю? Я иду в город. Вернусь, по всей вероятности, к вечеру. А ты держись поближе к лесу и смотри, ни с одной живой душой не разговаривай!
Эндрю шумно поклялся исполнить, что велено, и хозяин его отправился восвояси.
В новом наряде лучник вовсе не проявлял той неловкости, какую обычно ощущает человек в непривычной одежде. Напротив, непринужденное изящество движений, неизменно величавых и по-военному четких, говорило о том, что подобного рода платье хорошо ему знакомо. Медленным и печальным шагом продвигался незнакомец по извилистой тропинке — той самой, которой спускался в долину накануне вечером. Лишь изредка попадались ему навстречу путники — в те дни дорогой почти не пользовались. Две-три молочницы брели, напевая на ходу, несколько браконьеров возвращались с ночной охоты, да еще пять или шесть джентльменов в круглом башмаке «пруйтится вышли ды завтырка, ныгулять апутиту, штоб скусней пыкайзалось утведать дынков ды хылеба сы масулом» [54]— вот и все прохожие, с кем обменялся он утренними приветствиями, да и то ближе к концу дороги.
53
То есть дьяволу.
54
Джентльмены в круглом башмаке говорят на языке «старых удальцов», придуманном детьми Бронте и передразнивающем йоркширский диалект их няни. Чтобы заговорить на этом языке, достаточно зажать себе нос.