Он добрался до дома примерно к одиннадцати, трезвый как стеклышко, прошел через садовую калитку на задворках Уэллсли-Хауса и уже поднимался по лестнице, ведущей в его приватные покои — крадучись, как будто хотел проскользнуть туда незамеченным, — когда чу! — у него за спиной распахнулась дверь. Она вела в гостиную ее светлости герцогини. Напрасно мистер Уэллсли вошел через сад, как вор, крался по вестибюлю бесшумно, словно большой кот, и ступал на цыпочках, точно учитель танцев, поднимаясь по устланной ковром лестнице. Есть люди, чей слух не обманешь, а в тихие ночные часы, когда сидишь один, слышно, как в доме уронят булавку или на улице шелохнется лист.
— Адриан! — донеслось снизу, и мистер Уэллсли вынужден был остановиться на середине лестницы.
— Да, Мэри? — спросил он, не оборачиваясь и не выказывая намерения спуститься.
— Куда вы?
— Думаю, что на второй этаж. Разве не похоже?
— Почему вы вошли так тихо?
— А вы хотели бы, чтобы я бил в дверь, как боевой таран, и врывался с топотом кавалерийского эскадрона?
— Что за глупости вы говорите, Адриан. Просто я уверена, что вам нездоровится. Спуститесь и дайте мне на себя посмотреть.
— О небо! Противиться бесполезно. Вот он я.
Он спустился и вслед за герцогиней прошел в комнату, из которой она только что вышла.
— Я весь здесь, как вы находите? — спросил он, поворачиваясь перед женой. — В натуральный размер?
— Да, Адриан, но…
— Что «но»? Полагаю, у меня недостает руки или ноги, или нос сбежал, или зубы взяли отпуск, или волосы на голове поменяли цвет? Посмотрите хорошенько и убедитесь, что ваша худшая половина не стала еще хуже.
— Вы меня вполне устраиваете какой есть, — сказала она. — Но что с вами? Вы точно были во дворце Ватерлоо?
— А где я, по-вашему, был? Давайте послушаем. На свидании, конечно? Тогда бы я так рано не вернулся, будьте покойны.
— Так вы были только во дворце Ватерлоо?
— Вроде бы да. Не помню, чтобы я заглядывал куда-нибудь еще.
— А кто еще там был? И почему вы вернулись пешком, а не в карете? Остальные гости ушли вместе в вами?
— У меня болит голова, Мэри.
Это была ложь; она имела целью возбудить жалость и прекратить перекрестный допрос.
— Правда, Адриан? В каком месте?
— Кажется, я сказал, что боль в голове. Значит, не в большом пальце ноги.
— И поэтому вы вернулись так рано?
— Не совсем. Я вспомнил, что должен написать любовное письмо.
Вот это как раз было правдой, однако герцогиня ей не поверила. Все было подстроено так ловко, что истина принималась за шутку, шутка — за истину.
— А сильно болит голова? — продолжала герцогиня.
— Адски.
— Лягте на эту подушку.
— Может быть, я лучше пойду в постель, Мэри?
— Да. И, может быть, я пошлю за сэром Ричардом Уорнером? Вы наверняка простудились.
— Нет-нет, сегодня не надо, а завтра посмотрим.
— А глаза у вас с виду не тяжелые.
— Зато по ощущению — будто свинцом налиты.
— И как же именно у вас болит голова?
— Ужасно. Раскалывается на части.
— Адриан, вы надо мной смеетесь. Вы только что повернули голову и улыбнулись.
Его светлость улыбнулся, не поворачивая головы. Улыбка стала признанием, что головная боль выдумана. Герцогиня сразу поняла ее смысл. И еще она уловила выражение лица, означающее, что герцог уже не так торопится уйти, как несколько минут назад. Она стояла перед мужем и теперь взяла его за руку. Мэри всегда затмевала красотой своих соперниц: черты у нее были тоньше, кожа — белее, глаза — выразительнее. Ни одна ручка, сжимавшая ладонь герцога, не была так изящная и нежна, как та, что касалась его сейчас. Он часто забывал о превосходстве Мэри над прочими женщинами и предпочитал чары более тусклые. И все же она обладала властью время от времени заново пробуждать в нем сознание своих достоинств, и герцог порою с изумлением открывал, что уже давно держит в руках сокровище, и оно ему стократ милее жемчужин, за которыми он так часто нырял на морское дно.
— Ладно, ладно, все хорошо, — промолвил его светлость, садясь, а про себя добавил: «Сегодня я написать не смогу. Может, тогда и вовсе не стоит». Выбросив из головы Каролину Вернон, он позволил себе снизойти до ее старшей и менее смуглой сестры Мэри.