144 
В руках наместников султана уже оказались Нем, Арсуф, Геним, Самария, Наблус, Иерихон, Фулех, Маалша, Сканделион и Тибнин. И это еще не полный перечень сдавшихся на милость врага городов. Но все же, несмотря на все старания Лузиньяна и Ридфора, большие крепости тамплиеров и госпитальеров — Шатонеф, Сафед и Бельвуар — продолжали сопротивляться и продержались больше года, до тех пор, пока их не взяли измором.
В Газе и Аскалоне тоже все сложилось не так, как хотелось добровольным помощникам Саладина. Ги де Лузиньян по-прежнему считался сеньором города, в котором некогда заперся с Сибиллой, чтобы подразнить прокаженного короля, который, уже умирая, все же нашел в себе силы сразиться с врагом. Местные жители не простили этого Лузиньяну и, когда он осмелился потребовать, чтобы они открыли мусульманам ворота, его осыпали градом камней и оскорблениями: он был ничтожеством, недостойным носить корону, добытую и постели развращенной и безрассудной женщины, и никогда больше они не признают его королем.
Началась осада, и Саладину понадобился целый месяц, чтобы, приложив огромные усилия, все же взять город. Теперь оставался только Иерусалим!
Когда Тибо и Адам, ненадолго остановившиеся в Бельвуаре и приободрившиеся при виде решимости госпитальеров, вскоре добрались до Иерусалима, ворота города оказались закрытыми, и им стоило огромного труда пробраться в город. Крепостные стены охраняли не только мужчины, но и женщины, и, как Тибо ни надсаживал глотку, выкрикивая свое имя, казалось, все они слышали его впервые. День уже близился к концу, по тяжкая жара не спадала, с моря надвигались тяжелые грозовые тучи. Казалось, эта гнетущая атмосфера еще усиливала недоверчивость часовых.
Наконец, в то время пока Адам вел долгие и бесплодные переговоры со старым греком, упорно считавшим друзей передовым отрядом Саладина, рядом с бдительным стражем в амбразуре показалась мощная фигура; этот человек наклонился — и тут же закричал:
— Открывайте, черт вас возьми! Это и в самом деле бастард! Я сейчас спущусь.
Еще несколько минут — и Тибо бросился в объятия Балиана д'Ибелина. Тот расцеловал его с такой радостью, что у бастарда на глазах показались слезы; минуту спустя Балиан обнял Адама.
— Значит, вам удалось вырваться из ада, друзья мои? Слава богу! Нам здесь так нужны отважные мечи и бесстрашные души! Но как вам удалось бежать? Проклятый Саладин с ужасающей жестокостью перебил всех тамплиеров и госпитальеров, как будто имел дело с последней мразью, а не с благородными рыцарями!
— Нам удалось пробраться к озеру и вплавь скрыться от султана, — ответил Тибо, которому не хотелось подробно объяснять все произошедшее. — А как вы оказались здесь, мессир Балиан?
— Саладин отпустил меня, когда я сказал ему, что тревожусь за жену и ее дочь. Должен признать, что он охотно проявляет рыцарские чувства по отношению к дамам.
— И он вас отпустил, ничего не потребовав взамен? — насмешливо блеснув глазами, спросил Адам. — Например, клятвы больше никогда не обращать против него оружие?
Красивое лицо графа болезненно дрогнуло, но взгляд был по-прежнему тверд.
— Да, я и в самом деле поклялся в этом, и готов снести этот позор, но, прибыв сюда, я застал в городе лишь перепуганных стариков, женщин и детей, почти все защитники города погибли или взяты в плен. Однако из деревень, которые разоряют эмиры, пришло множество беженцев, и среди них есть мужчины, которые не хотят умирать или становиться рабами. Они со слезами умоляли меня дать им оружие и научить с ним обращаться. Кроме того... я получил приказ это сделать.
— От кого?
Они втроем шли по улице Гроба Господня. Балиан, не отвечая, молча кивнул, указывая на Гераклия, который, с митрой на голове и посохом в руке, все такой же сверкающий, направлялся к ним.
— Он имеет на это право, поскольку остается патриархом, и, как ни странно, похоже, тяжелое положение в городе пробудило в нем потребность быть хоть чем-то полезным и вполне крестьянское желание сохранить свою землю. Он, наверное, и сам не догадывался, что в нем это кроется. С тех пор как он узнал, что стало с армией, он просто на части разрывается.
Вот так, впервые в жизни, бастарду был оказан этим ненавидевшим его человеком, — которому он платил взаимностью, не в силах забыть о том, какое зло тот причинил Гийому Тирскому, — почти дружеский прием. Гераклий сильно постарел. Его мощная фигура исхудала, из зеленых глаз пропало привычное жестокое и насмешливое выражение, да и глаза выцвели, поблекли. Он искренне обрадовался новоприбывшим и обрадовался к ним почти с теми же словами, что и Балиан:
144 
