147 
— В конце концов, почему бы и нет?
И направился к брошенному монастырю.
К тому времени как Балиан вернулся в цитадель, гроза уже закончилась, и вдоль улиц по склонам бежали резвые ручьи. Тибо он нашел у входа в парадный двор. Бастард разговаривал со старым сержантом, одним из чех, кто уже не мог сражаться и был оставлен охранять город. Старик знал Тибо с детства и обрадовался ему до слез, все еще струившихся по его щекам, несмотря на горечь слов, которые он тем временем произносил, глядя на освещенное окно королевских покоев. Он говорил о том, что там, за стенами дворца, госпожа Аньес и в самом деле умирает в полном душевном одиночестве, потому что никто из членов ее семьи и родных не пришел, чтобы помолиться о ней и скрасить ее последние часы: ни ее сбежавшая дочь, ни ее оставшийся к Акре брат, ни муж, Рено Сидонский, которого она уже несколько месяцев не видела. Вырвавшись из хаттинского ада, Рено заперся в своем приморском замке в Сидоне, сопротивлялся как мог эмирам Саладина и думать забыл о женщине, которую давно разлюбил. Что же касается последнего — из тех, кого можно было назвать вслух! — любовника Аньес, коннетабля Амори де Лузиньяна, он был в плену у Саладина.
— Жалко смотреть на нее, всеми покинутую, такую высокородную даму и совсем еще недавно такую красавицу! Ведь все служанки уехали вместе с королевой Сибиллой, и при ней остались только старуха гречанка, Жозефа Дамианос... и Мариетта, которую вы, мессир Тибо, прекрасно знаете.
— Мариетта? Она вернулась?
— Вместе с теми жителями Аскалона, которых турки не убили и не утопили. Они добрались до Иерусалима в самом жалком виде, потому что если султану, как говорят, и случается кому-то посочувствовать, то с его эмирами такого не бывает никогда. Во имя Аллаха они убивают, жгут, грабят, насилуют и пытают. Мариетта была ранена. Прибыв сюда, она сразу направилась во дворец, будучи уверена в том, что для нее здесь найдется местечко...
— Я хотел бы ее увидеть.
— Нет ничего проще, — вмешался Балиан, стоявший чуть поодаль и слышавший старого солдата. — Достаточно лишь подняться наверх... или вам очень не хочется встречаться с госпожой Аньес? Это можно понять, если вспомнить ее алчность. Помните, как она использовала самые жестокие приступы болезни Бодуэна для того, чтобы добиться от него всего, чего ей хотелось?
— Я хочу помнить только о ее любви к нему, пусть даже она недостаточно его любила.
— Ну, так идите! Не буду вас провожать. Дорогу вы знаете, а я никогда не был в числе ее друзей... Увидите, она сильно изменилась.
Теперь уже совсем стемнело, но в Иерусалиме ночи редко бывали тихими. Раньше к шуму праздников, которые устраивали Аньес и ей подобные, примешивались звон колоколов и удары в била. Все эти звуки по-прежнему раздавались в Иерусалиме, но теперь они сливались с шумом жизни сотен беженцев, которые ютились и нижних дворах цитадели и в церквях, в монастырских садах, у госпитальеров и в первой ограде Храма.
Вытащив из железного кольца факел, Тибо стал подниматься по лестнице королевского жилища, в былые времена ярко освещенного и наполненного голосами флейты и лютни, звоном тамбуринов и пением, теперь же угрюмого и безмолвного.
У дверей Аньес не было даже стражи — мужчины, способные держать оружие, нужны были в других местах, — и, когда Тибо толкнул тяжелую резную кедровую створку, послышался лишь тихий шепот молитв. В темной спальне слабо светились огоньки двух масляных ламп, горевших у изголовья огромной кровати, задрапированной лазурным дамасским шелком, с легким пологом, защищавшим ее от ночных насекомых. Голубоватый оттенок занавесей подчеркивал красоту белокурой хозяйки спальни. Светлое пятно висело в темноте чуть золотящимся от желтых огоньков облачком — только это и осталось от чувственной роскоши постели, где Аньес некогда так весело грешила с самыми красивыми мужчинами, которых случай приводил в ее сети. Ничего не осталось от шелковых простыней, мягких тюфяков, пуховых подушек в вышитых наволочках. Исхудавшее тело покоилось на тонкой подстилке, без одеял и покрывал, прикрытое лишь белым монашеским платьем, напоминавшим то, которое Бодуэн любил надевать, когда расставался с доспехами. Великолепные волосы, служившие Аньес единственным нарядом, когда она принимала своих любовников, были коротко острижены и легкими кудрями вились вокруг лица, которое болезнь изменила настолько, что Тибо едва его узнал. Созданное для любви тело распадалось под действием болезни, пожиравшей органы размножения. Несмотря на то, что в спальне жгли ароматные травы, ее наполнял запах болезни, предвещающий появление запаха смерти.
147 
