Особенно,... 
92 
Осталась половина срока. Но теперь полгода кажутся бесконечностью…
Янгхаар Каапо остался на семь дней.
Это были долгие дни.
И длинные ночи.
Мы больше не говорили о его возвращении в Олений город, о мести, которую Янгар задумал, о моем сроке и том, что будет, если я нарушу условие богини.
Мы просто жили.
Затерянные люди на краю мира, у самой грани, за которой начинается предвечный океан. И рыба-луна выпрыгивает из него, стремясь вырваться за пределы небесной тверди. Но усилия ее тщетны, и от горя рыба-луна худеет…
…Янгар рассказывает о море, которое дичится пустынных южных берегов. О городе-призраке, что затерян в песках великой пустыни… о самой пустыне… о стране Кхемет, столь же чудесной, сколь уродливой.
…я лежу на льняных простынях и слушаю его истории.
Страшные сказки.
И черная душа Янгара оживает с каждым словом. Мои руки холодны, но он уверяет, что я просто не верю в их тепло. Он засыпает рядом со мной и сны его спокойны. А Великий Полоз присматривает за нами обоими. Он бережет детей.
Так сказал Янгар.
В последний из дней он ушел на охоту. И я, сидя у окна, дышала ветром и до рези в глазах смотрела на следы, оставленные Янгаром, говорила себе, что он вернется.
И вернулся.
Приволок тяжелую оленью тушу. Свежевал здесь же, подвесив на суку. Янгар ловко орудовал ножом, снимая шкуру, а я… я спустилась, чтобы обнять его.
Сказать, как соскучилась за эту недолгую разлуку.
И просто прикоснуться.
Но стоило приблизиться и… запах крови ударил в ноздри. Тяжелый. Густой. И сладкий… я сглотнула слюну.
— Аану? — Янгар вытер пот.
Рубаху снял… и холода не боится… и кожа его блестит на зимнем солнце. Оленья кровь на ней узорами.
— Аану? — отложив нож, он шагнул ко мне.
Рот наполнялся слюной, а сердце… его сердце стучало так громко, что я едва не оглохла.
— Нет!
Он остановился.
А я попятилась. Нельзя подходить ближе.
— Аану, все хорошо… — Янгар медленно опустился на корточки и, зачерпнув горсть снега, принялся тереть руки. — Все хорошо, моя медведица… не убегай. Только не убегай.
Снег унес и кровь, и запах ее.
— Давай вернемся домой? — предложил Янгар и нож отбросил.
Что он делает?
А если я не удержусь? Если заберу его сердце?
…он сам сказал, что сердце и так принадлежит мне. И обняв Янгара, уткнувшись в смуглую его шею, я плакала о том, чего не могла изменить.
— Уедем, — шептал он, выбирая росу растаявших снежинок из моих волос. — Пожалуйста, давай уедем? Я спрячу тебя. Запру. До окончания срока. Я не причиню тебе вреда. А ты — никому… позволь помочь?
Нет.
Я не могла объяснить, но чувствовала, что это — неправильно. Нельзя играть с богами…
— Тогда позволь остаться…
…нельзя.
Я убью его.
Или сегодня. Или завтра… послезавтра… в один из тех дней, которых мне предстоит пережить еще множество.
— Хотя бы позволь навещать…
А разве я могу запретить?
Наверное.
Но не стану. И ночью, отбирая жар его дыхания, я снова и снова повторяла имя Янгара. Наверное, предчувствовала, что следующая наша встреча будет горькой.
Глава 31. Гадание
С недавних пор кёнига Вилхо, помимо прочих болезней, которые порой казались ему сворой псов, что терзают его тело, мучили головные боли. Они не отступали даже во сне, пусть бы Пиркко и подносила чашу горячего вина, сдобренного травами. Вино приобретало кислый вкус, и Вилхо морщился, вздыхал, жаловался на судьбу. Пиркко же уговаривала сделать глоток.
И еще один.
Травяной привкус оставался во рту, и Вилхо чувствовал его, как и собственную слабость.
Его укладывали на перину, и рабы, размяв утомленное за день тело, натирали кёнига маслами. Вилхо сквозь дрему ощущал прикосновения их рук, и теплоту масла, и душную мягкость перины, и легкое прикосновение одеяла, набитого гагачьим пухом.
Пиркко садилась на край ложа и пела колыбельную.
У нее был красивый голос. И руки прохладные.
Они вытирали пот со лба Вилхо.
И поносили к губам все те же травяные отвары, когда его полусон становился беспокоен.
— Спи, дорогой супруг, — приговаривала она, и Вилхо починялся.
Вот только голова болела.
Боль рождалась в животе, в разбухшей печени, расползалась по телу, сковывая его члены, и после перебиралась в голову. Вилхо вздыхал, и звук собственного голоса добавлял мучений. Горячий уголек боли, до сего момента лишь тлевший, разгорался.
92 
