Особенно,... 
99 
Добравшись до излучины, всадник спешился, ослабил подпругу и уздечку снял. Он был деловит и нетороплив, но вскоре на берегу уже горел рыжий костер, облизывал шершавые бока котелка, в котором плавился снег. Всадник же растер лошадь досуха и повесил на шею торбу с зерном. Вот только ела она, то и дело вскидывая голову, всхрапывая. Верно, доносил ветер мой медвежий запах.
Мне же тянуло дымом.
И хлебом.
Кашей, которую он варил, весело напевая что-то под нос.
Он был не молод, но и не стар. Борода его была рыжей, а волосы, выбившиеся из-под шапки — черны, как смоль.
— Эй, — встав ко мне спиной, крикнул всадник, — выходи, кем бы ты ни был!
Он чуял меня.
— Выходи! Не обижу!
И я выглянула из тени.
— Здравствуй, — сказала, пробуя собственный голос на вкус. Уже много дней мне не с кем было разговаривать.
— И тебе доброго дня… ты заблудилась? — он скинул шапку и запустил пятерню в черно-рыжие, словно подпаленные, лохмы.
— Нет.
— Ты здесь живешь?
— Недалеко, — я разглядывала чужака, а он — меня. И в его глазах не было удивления.
— Спускайся, — предложил он. — Каша готова. И хлеб есть. Не побрезгуй уж.
— Кто ты?
— Человек. Слуга кёнига. Добрый сын. Верный муж. Заботливый отец. Всего понемногу. А если ты об имени, то называй меня Гирко. Садись к костру, гостьей будешь.
Он подал мне деревянную миску, расписанную нехитрыми узорами, и ложку.
— Аану, — я присела на коряжину и ноги поджала.
— И давно ты здесь обретаешься?
— С лета.
Крупяная каша обжигала нёбо, и вкуса не имела, но я заставляла себя тщательно пережевывать ее, стараясь отрешиться от иных, куда более привлекательных запахов.
Всхрапывала лошадка.
Что-то напевал Гирко.
И громко стучало его сердце.
— Скажи, Аану… — он не спешил садиться, но, скинув тяжелую волчью доху, кружил по поляне. В глубоком снегу оставались следы, словно пробоины.
И грязь.
Я же следила за гостем.
— Скажи, Аану, — остановившись, Гирко мазнул по мне взглядом и поспешно отвернулся. — Не видала ты тут, часом, человека…
— Видала. И вижу.
— Кого?
— Тебя.
Он хохотнул, показывая, что понял мою шутку.
— Нет, не меня, другого…
— Какого?
Каша остывала и застревала в зубах. А вопросы мне не нравились.
— Людей здесь много… охотники вот… — я отставила миску, раздумывая над тем, что пришла пора распрощаться с гостеприимным чужаком. — Или странники…
— Странники, значится… дорога ведет, дорога прядет, а уж куда выведет… или на кого, — Гирко принял миску, которую я вернула с поклоном. — Тот, о ком я спрашиваю, черноволос. И черноглаз. Он не высок, не выше меня. И шапки не носит, а волосы в семь кос заплетает… видела такого?
— Нет, не попадался.
— Точно?
— Я бы запомнила.
Я поднялась. Светлыми стали глаза Гирко. И застыла улыбка на его лице.
— Погоди, Аану, — он вдруг оказался рядом и схватил меня за руку, сжал, еще не причиняя боли, но показывая — способен и на нее. — Не спеши, гостья нежданная… значит, не видела?
Смазанные барсучьим жиром пальцы легли под подбородок, заставляя задрать голову.
— Нет.
— Плохо, — Гирко уже не улыбался — скалился, оттопырив нижнюю губу. — Тогда… не встречала ли ты часом башни… старой… белой… горела она, но обгорев, стоять осталась.
— Нет.
— Врешь, — с тем же оскалом произнес Гирко.
— Отпусти.
Я рванулась, но он держал крепко. Смотрел. Рассматривал.
— Ты красивая… — Гирко откинул капюшон и провел большим пальцем по шраму. — Попорченная слегка, но все равно красивая…
Его пятерня вцепилась в волосы и дернула.
— Значится, не видала башни?
— Нет.
Он тянул, заставляя меня запрокинуть голову.
— Знаешь, как про баб говорят? Волос долог, ум короток… а памяти вам боги и вовсе недодали.
Гирко вдруг оттолкнул меня, но поводок собственных волос не позволил отступить далеко.
Подножка.
И я оказываюсь на снегу. А Гирко наваливается сверху, всем своим весом к земле прижимая.
— Сейчас… сейчас… — его колючая борода царапает мне шею, а пальцы свободной правой руки сжимают грудь. — Поиграем…
Я пытаюсь выскользнуть, а он лишь смеется. Отпускает и наваливается.
И давит.
Елозит влажными губами по лицу, дышит перегаром, табаком, дымом и недавно съеденной кашей. Оставляет на щеках мокрые следы.
99 
