— …и оно тебе не очень идет, — стыдливым шепотом призналась тетушка.
Ей-то к лицу были любые наряды. В тридцать пять тетушка выглядела много моложе. Ее светлая — безо всяких кремов светлая! — кожа была гладка, черты лица — приятны, а фигура и вовсе имела идеальные, с точки зрения Меррон, очертания.
Сама-то она на доску похожа… и надо иметь смелость, чтобы признаться в этом.
Меррон призналась еще тогда, когда поняла, что замуж ей не выйти: то небольшое приданое, которое удалось собрать, не искупало некрасивости Меррон, как и дурного, с общей точки зрения, характера.
— Не расстраивайся, дорогая. — Бетти не умела укорять подолгу, и от этого становилось вдвойне совестно, как будто бы Меррон тетушку обманывала. Но она же не врала!
Она имела право поступать так, как читала нужным.
По-взрослому.
Ей уже двадцать, и следует признать, что эти годы прожиты зря. И осталось не так много времени, чтобы сделать мир лучше!
А тетушка все говорила и говорила. Про бал, который был конечно же восхитителен, — но у тетушки Бетти все балы восхитительны! Про их светлость — причем Меррон не очень поняла, которую именно. Главное, что с привычным восторгом. Про гостей… про чью-то там свадьбу, случившуюся так неожиданно, что все очень удивились, потому как ждали другой невесты… но тетушка все равно рада за молодых, ведь свадьба — это очень важно.
И поэтому крайне неосмотрительно проводить ее вот так, без подготовки… свадьбу Меррон тетушка подготовит сама. Не следует сомневаться, что рано или поздно найдется тот, кто оценит Меррон по достоинству. Тянуло встрять в тетушкину речь, сказав, что один такой нашелся, только все равно потом ушел. Оно и к лучшему, потому что Меррон не представляла себе, как следовало вести себя после того, что было.
Зато теперь она женщина.
Правда, зеркало не показывало никаких изменений, но осознание собственной исключительности — Меррон сделала то, на что ни одна слабая духом девица не решилась бы, — грело душу.
А согретая душа требовала отдыха.
И тетушка Бетти согласилась, что сон — лучшее лекарство от всех неприятностей. Почему-то она считала, что Меррон переживает из-за отсутствия женихов. Ха! Засыпала она с чувством выполненного долга и осознанием скорых перемен в жизни.
К сожалению, перемены оказались слишком уж скорыми и вовсе не такими, как хотелось Меррон.
Ее разбудила Летти, верная тетушкина камеристка, которая втайне Меррон недолюбливала, считая взбалмошной, наглой и неблагодарной девицей, способной лишь изводить тетушку капризами. Но сейчас Летти улыбалась так, что Меррон заподозрила неладное.
— Скорее, леди, скорее… вам надо умыться… одеться…
Даже сделала вид, что не замечает, что Меррон опять от ночной рубашки избавилась. И платье подала лиловое, с тремя рядами оборок по лифу — портной настоятельно рекомендовал их как альтернативу ватным вкладкам, которые Меррон наотрез отказывалась использовать. У платья было два ряда позолоченных пуговиц и крупный бант на том месте, где у нормальных женщин имелась задница.
— Садитесь, я вас расчешу…
И расчесывала быстро, умело, почти не дергая. А раньше постоянно жаловалась, что, дескать, не нарочно, просто волос у Меррон густой и непослушный.
Лиловая лента для волос.
Тетушкины любимые духи… все это было в высшей степени странно.
— Что происходит?
— Тетушка ждет тебя…
И не одна. В крошечной гостиной — комнаты тетушке предоставил кто-то из ее многочисленных поклонников, ухаживания которых благочестивая вдова принимала со сдержанным достоинством, — милейшая Бетти поила чаем Сержанта.
Вот уж кого Меррон не ожидала увидеть.
Он смешно смотрелся в этой комнатушке среди розовых подушечек, белых фарфоровых кошек и пасторальных картин. Сам серый. Блеклый какой-то. И мрачный донельзя. А Бетти мрачности не замечает. Щебечет… сахар, сливки, малиновое варенье… в их поместье замечательная малина растет. Ягоды — с кулак. А уж сладкие до невозможности и очень полезные.
— Добрый день. — Меррон решила, что будет вежливой хотя бы для того, чтобы не огорчать тетушку.
— Меррон, милая!
Сколько радости… даже для тетушки перебор.
Но главное, что здесь делает человек, с которым Меррон мысленно попрощалась? Он окинул Меррон внимательным взглядом — сразу стало стыдно и за бант, и за оборки, и ленту в волосах — и кивнул.