851 
Вдруг она содрогнулась от мучительной боли:
— Что ты сделал со мной?
— Золото, — с удовлетворением ответил он: золотые нити были вплетены в шёлк при помощи магии. — Они могу прожечь тебя до костей, дьяволица. Корчись же в муках, которые придумала для меня — пока я не вытащу тебя на солнце, где ты и закончишь своё дьявольское существование.
Она рыдала, умоляя о милосердии, просила пощадить её жизнь во имя их любви. Но сердце его закрылось, любовь свернулась, переродившись в ненависть — самую страшную и яростную, выросшую из любви. Ненависть, которая ничего не забывает, ничего не прощает, которая не знает милосердия.
Наконец, она затихла в узах, причиняющих ей смертные муки, и подняла к нему взор.
— Господин мой, я знаю — нет мне прощения. И ты прав, требуя моей смерти. Но есть кое-что, чего ты не знаешь: я ношу в себе твою дочь. Не только моя кровь бежит по её венам — но и твоя тоже. Пощади же хотя бы её.
* * *
— Любовь, — Том опустился на колени рядом с мёртвой девушкой, — какое любопытное состояние…
Он замер, восхищаясь этой картиной: белое, красное и золотое: белая кожа, золото расплетённых кос и немного крови. Он разозлился, встретив сопротивление, и разорвал её одежду — но беспорядок лишь добавил созданному им полотну симметрии. Она походила на Леду, которую изнасиловал Лебедь. Но Леда выжила — эта же девушка была совершенно мертва. Заклинание сломало ей шею; гибкая и податливая, она упала ему на руки; его — точнее, не совсем его, — руки подхватили её и отнесли на кровать. Маленькая часть — то, что осталось от Симуса — билась внутри него, пока не лишилась чувств задолго до того, как он сделал то, что хотел.
Костяшками пальцев он пробежал вдоль её веснушчатой скулы, к виску, его пальцы нежно прикоснулись к её ушам. Потом откинулся, усевшись на пятки. Он не мог уйти, оставить её — она была так прекрасна в вихре огненных волос… он никогда не забудет эти волосы, их удивительный цвет — то ли крови, то ли вина. На её шее темнели синяки, оставленные его пальцами. Разорванная рубашка сползла с плеча: на бледно-персиковой коже были видны синие дорожки вен.
Днём раньше он увидел на своей руке синяк — чуть ниже локтя. Том замер, пытаясь понять, откуда тот взялся на бледной коже Симуса: может, тот свалился с дерева, заполучил его во время матча — или же во время какой-нибудь глупой и бессмысленной выходки. Осознание того, что он не знает, что было с этим телом до него, немного дезориентировало Тома. Он носил тело Симуса, его украшенную синяком кожу, его украденный разум, в глубине которого жила память о любви Симуса к Джинни. И Том чувствовал его боль от этого — она была сродни боли от синяка, сродни ощущению сильного голода. Он ненавидел эту боль. Он не понимал её.
Наверное, эту рвавшуюся наружу любовь можно было бы вылечить — надо было только хорошенько её покормить. И он этого хотел: склонившись, он коснулся губами равнодушного рта жертвы, он искал внутри себя отзвука этой боли-любви, но ничего не обнаружил.
Внутри зажглась радость. Том откинулся и провел пальцами по её лицу, где он только что прикасался к ней губами. Ах, если б он только мог… но нет — это невозможно, он не мог остаться. Она была куплена им только на час и её всё равно пришлось бы отпустить, кем бы она ни была, — владельцы борделя начали бы искать девушку и были бы сильно недовольны, обнаружив её — совершенно мертвую и абсолютно бесполезную. Впрочем, для него она сделала всё, что смогла: она утолила голод сидевшей внутри него любви — он накормил её досыта и до смерти, исполнил все желания, наверняка растоптав её.
Теперь он цельный, неуязвимый и совершенный. Если в нём и была слабость, он выжег её. Он должен был так поступить.
Последний раз, коснувшись пальцами её яростных огненных волос, Том поднялся и запахнулся в мантию. Он совершенно точно знал, куда теперь направляется.
* * *
— Неправильно, — пробормотал зелёнокожий демон, выполнявший обязанности менеджера «Полночного клуба». На нём была фиолетовая мантия, из рукавов которой торчали коротенькие ручки, на голове красовалась красная шапочка со страусовым пером. Он стоял за огромным столом красного дерева в кабинете, стены которого были обшиты орехом и вишней, и нервно постукивал бронзовым пером по открытому письму. От возбуждения золотые усики, высовывающиеся из-под шапочки, шевелились. — Это всё крайне, обескураживающе неправильно…
851 
