Особенно,... 
111 
Вперед. Бегом. Хватая пальцами скользкое древко лишь затем, чтобы вновь отпустить в полет. Бескрылый стриж метался по-над полем. Точны были удары.
Хрустело. Трещало. Гремело. Чавкало, вываливая из трещин розовые комья червей. Их Джек давил ногами, спеша избавить мир от мерзости.
Быстрей! Выше! Сильней!
Чтобы сам щит земной задрожал от удара.
– Пятнадцать!
– Семнадцать! Догоняй!
Не догонит. Азарт подхлестывал. И крыльями за спиной хлопал плащ.
– Прекратите! – этот голосок Джека не остановит. Что прекращать, когда веселье лишь началось? Девчонки вечно ноют… раньше тоже ныли.
Когда раньше?
Когда копье пробивает кость, и череп раскрывается перезревшим бутоном, вываливая серо-розовую мякоть мозга. И та падает на руку… на лапу… в пасть.
Чью пасть?
Медвежью. Огромную медвежью пасть, из которой белыми рифами торчат клыки.
– Прекратите!
…вы должны это прекратить… вы понимаете, что это – беззаконно…
Схватить. Сжать древко до хруста в пальцах, до стона в самом копье, отяжелевшем кровью. Поднять. Рука тяжелая, гранитная, но Джек преодолевает сопротивление. Он заносит копье. И отпускает.
В цель.
…мне не понятны ваши цели, и я не представляю, что способно их оправдать!
Переносица проламывается, и копье прошивает голову насквозь, выбираясь из затылка. Черви сыплются. Влажные шлепки по камню.
Дождь.
Кроссовки скользят по грязи. Ноги разъезжаются. Вставать. Идти. Вперед. Не оглядываться, иначе смерть. Она несется сзади огромными скачками, но не догоняет. Это странно. Ей давно бы догнать, а она… медлит. Гонит. Ведет.
Хватит.
– Хватит, – говорит Джек, роняя копье на белую землю.
Тогда черная, полужидкая. От каждого шага – брызги. Он шагал, когда устал бежать. А смерть все не догоняла. Гнала, гнала и не догоняла.
Она и не собиралась.
Пугала просто. Тогда Джек не знал, что страх убивает.
Он не упал лишь потому, что Алекс оказался рядом, подхватил, встряхнул и усадил на сколотый нос.
– Ты чего? – он не отпускал Джека, держал за шиворот, как будто боялся, что если отпустить, то Джек не усидит. Наверное, был прав.
– Наигрались?
Кошка выползла из груды осколков и уселась у самых ног.
– Ему плохо, – пожаловался Алекс и зря. Сам бы Джек ни в жизни жаловаться не стал бы, потому как знал – всем глубоко плевать.
– А кому хорошо? – Кошка тряхнула лапой, пытаясь избавиться от розовой капли. – Устроили тут… оглянитесь, гер-р-рои.
Джек оглянулся.
На белом поле больше не лежало голов – лишь осколки, в которых копошилось, дергалось нечто розовое, живое. Тошнота подкатила к горлу, но Джек закусил губу.
Это не его воспоминания!
– Вы… вы – уроды! – Юлька держала кулаки прижатыми к щекам. – Оба уроды! Что они вам сделали?!
– Ничего. Просто…
Алекс замолчал. Ну да, говорить тут нечего. А девчонка вдруг расплакалась, и Джеку стало неприятно оттого, что она плачет.
– У них новые отрастают, – сказал он, не зная, что еще сказать, чтобы Юлька перестала реветь. И чтобы исчезло это премерзкое ощущение внутри, как будто бы он тухлой селедкой отравился. – А эти уже ненужные.
– Но живые!
Ну да. Живые. Были живыми. Лежали тут сотни лет. А Джек убил. Это хорошо? Это плохо?
– Милая, тут уже ничего не изменить. И раз уж такое дело, то хотелось бы узнать, кто все-таки выиграл? – Снот вытерла слизь с лапы о Джековы штаны.
– У нас двадцать три, – Алекс держал Мьёлльнир на плече и рукой лишь придерживал рукоять.
– Тогда ты. У меня… у нас только девятнадцать.
– Какие же вы все-таки уроды, – но плакать Юлька прекратила, и Алекс, наверное, решил, что она немного успокоилась, поэтому и поинтересовался:
– Победителя не поцелуешь?
Зря это он, конечно. Юлька потемнела изнутри, сделавшись похожей на гнилое яблоко, которое вот-вот треснет.
– С… с Лизкой своей целуйся. Только деньги вперед. Ну да ты же помнишь.
И гордо вздернув подбородок, Юлька отвернулась.
Ну и дура. Джеку было обидно за Алекса, который сначала покраснел, потом побелел, а потом и вовсе сделался свежего зеленоватого оттенка.
– Ты… она… что она тебе показала? – и заикаться начал. А Юлька только плечиком дернула – ну не сука ли? – и ответила так, небрежненько:
111 
