120 
И Грим не устоял.
Он вынырнул из омута и, заглянув в синие глаза, схватил то драгоценное, без чего не мыслил жизни. Сомкнулись пальцы на горле, рванули и потянули в омут.
Плескалась дева рыбкой в сетях, рвалась на волю, и воздушные пузыри поднимались из горла. Грим ловил их губами и пил ее жизнь, а после, обезумев от страсти, пил и кровь. Опомнился лишь когда потухли синие глаза.
– Убийца, – со смешком сказала Мара.
– Не тронь! Ее не тронь.
– Иначе что?
Скрипка легла в руку.
– Думаешь, я испугаюсь музыки? А ты… ты не боишься исчерпать себя?
Солнце рисует круги на воде. Волос к щеке прилип. Кружит стрекоза. Рыба играет. Тишина.
– Твоя музыка – это просто звуки… – рыжина волос Мары блекнет.
Лопается водяная пленка, соединяя миры. И падает тяжелое горячее тело в Гримовы ласковые руки. Он хотел быть ласковым с нею, с первою… он не умел.
Солнце летит, посылает лучи, словно стрелы. Но что с того? Грим не отпустит…
– Звуки и ничего больше!
От косы отходят клочья тумана. И руки плывут… лицо растекается. Зато хрипят застоявшиеся водяные кони.
– Она все равно тебя не любила и не полюбила бы! Ты же нежить! Убийца! Ты только думаешь, что умеешь любить! – Мара таяла, истончаясь до прозрачности. – А на самом деле тебе просто нужна кровь! Как мне – память… только я не притворяюсь.
И Грим не притворялся.
Он просто играл. Теперь вот он умел играть… теперь бы он не позволил огненноволосой умереть…
– Ты все равно опоздал, – шепнула Мара, прежде, чем исчезнуть. – Смотри…
И Грим, пусть сам не желая, повернулся туда, где застыл Нагльфар. Спеша опередить море, несся к кораблю драугр, синей, мертвой поземкой слался он.
Замерло море, готовое бежать.
Не будет этого! Грим вышел из воды и сделал первый шаг по сухому берегу. Второй. Третий. Он шел, волоча за собой отяжелевшую косу, и на ней, будто на привязи, – море.
– Не успеешь… – смех мары дробил камни. – Не успеешь, глупый Грим.
Возможно. Но он хотя бы попытается.
Не ради себя, но ради той, рыжей, кровь которой научила музыке. Пришло время отдавать долги. И Грим в третий раз за день поднял скрипку. Единственное, о чем жалел он, так об утонувшей фляге.
Кровь ему бы пригодилась.
Глава 5. Волосы и нити.
Юленька изо всех своих сил старалась не плакать. Она закусила сначала верхнюю губу, потом и нижнюю. Но пальцы все равно дрожали, и ей казалось, что все вокруг видят эту дрожь и ее, Юленькину слабость. И что сочувствуют ей, или напротив – смеются?
От мыслей становилось горько.
– В слезах нет смысла, – сказала Снот, забираясь на колени. Поднявшись на задние лапы, она передние положила на плечи и коснулась щеки мокрым носом. – Послушай меня, крылорожденная. Не дело рыдать над несбыточным.
Она не рыдает. Совсем не рыдает. Ни капельки!
Было бы из-за чего…
– Вот так уже лучше, – кошка лизнула в щеку. Язык у нее оказался колючим, как наждак.
Мама не разрешала кошку заводить, потому что от кошек шерсть и токсоплазмоз, а еще у них вши бывают. Или глисты. Или лишай, от которого выпадают волосы, а кожа шелушится.
– П-почему над несбыточным? – Юленька все-таки поймала слезинку, первую и последнюю, потому как теперь, рядом с Снот плакать расхотелось.
– Ну… разве будешь ты ждать весну в час неурочный? Или вьюгу летним зноем?
– Не знаю.
– А цветов от земли, что растрескалась, подрастеряв всю воду?
– Я… я думала, что ему нравлюсь.
– Нравилась, – поправила Снот, прижимаясь к щеке. – Раньше. Ты же сама видела. Ты заглядывала далеко, так что вспомни.
Юленька не хотела вспоминать, во-первых, потому что заглядывать в чужую украденную память было стыдно, во-вторых в этой памяти обитала Лизка и все остальное, мерзкое, о чем Юленьке думать не хотелось. А стоит потревожить и оно всплывет.
– Ты юна. И он тоже. Вы тянулись друг к другу, как тянутся ивы к воде. Разве понимают они желание это? Ничуть.
– Я не ива!
Стряхнуть бы кошку, она мерзкая! Пахнет как старая мамина шуба, которая хранится в полиэтиленовом чехле и летом, в августе, вывешивается на балкон. Шубу приходится переворачивать, подставляя то один, то другой ее бок солнцу. И на руках, одежде, остаются длинные темные волоски…
120 
