140 
Слова крошились, как льдины в весенней воде. И эхо долго катало их по двору, по черному стеклу, которое разлилось от края до края забора.
Сквозь толстые подошвы военных ботинок, Инголф ощущал холод, идущий от этого стекла. И собственные пальцы его леденели, несмотря на теплые носки и стельки из овчины.
– Я пришел!
Дом смотрел на Инголфа. Он был длинным и низким, как старый коровник, основание которого сложили из круглых человечьих черепов, а стены – из кусков красного пластика. Этот пластик покрыли инеем, словно лаком, и тем самым спаяли листы на веки вечные.
А над крышей вились дымы. Они вытянулись в небо, как лески, которые привязали к дому старую дряблую тучу, брюхо которой почернело и раздулось. Еще немного и туча лопнет. Тогда просыплются на землю иглы-молнии, затрещат громы, хлынет вода…
Воду Инголф все же недолюбливал.
В дом он заходил осторожно, прислушиваясь и принюхиваясь. Красные от раздражения глаза слезились и долго привыкали к сумраку, расшитому дымами.
Пусто. Лишь постанывают дубовые доски под ногами. И волчьи головы смотрят со стен, щурятся, скалятся, но не рычат. Клацают зубы. Капает слюна. Дергаются волки, пытаясь сорваться с железных крюков, и железо скрежещет, но держит.
Инголф идет.
– Пес… пес… – шепчутся чучела, и дыбом поднимается шерсть на загривках. Полярный медведь, дремавший в углу, вдруг наклоняется и падает на четыре лапы. Крохотная голова его раскачивается влево-вправо, словно норовя соскочить с широкой шеи.
Черные глаза, вырезанные из обсидиана, не видят Инголфа, но нос – чует. И зверь идет на запах, нащупывая путь лапами. Огромное тело его перекрывает коридор, вынуждая отступать. Но сделав шаг назад, Инголф останавливается.
Опускается на одно колено и вскидывает винтовку.
Медведь слышит щелчок. Он улыбается, зная, что пули ему не страшны.
– Пес… – шепчет он.
Лиловый язык, цветом и формой похожий на шелковый галстук, вываливается изо рта и повисает на клыке. А медведь протягивает лапу.
И когти касаются щеки Инголфа.
Инголф нажимает на спусковой крючок. От грохота выстрела закладывает уши. Отдача разворачивает, швыряя на когти-ножи, и летят клочья кожи, отворяя первую кровь.
Пуля проходит между челюстями и пробивает затылок. Из дыры хлещет тугая струя песка, текучего, как масло. И вскоре белая медвежья шерсть пропитывается им.
Медвежьи глаза трещат и рассыпаются.
Инголф проводит рукой по щеке: мокра. Пальцы окрашиваются бурым. А зверье на стенах примолкает, лишь плешивая сова смеется. И смеется долго, натужно, пока вовсе не лопает. Свистят перья осколками, пробивают плащ и путаются в толстой шкуре свитера.
Рубашку бы не попортили…
Инголф проходит мимо издохшего медведя. Его цель близка, а патронов осталось всего три. И четвертой – пуля, зажатая между мизинцем и безымянным пальцем левой руки.
Коридор выводит в огромный зал, стены которого сально лоснятся, а крыша зияет многочисленными дырами. В эти дыры и тянется дым, привязавший к дому старую грозовую тучу.
Дым рождается над котлами, которых здесь десятки или даже сотни – бесконечные ряды черных закопченных котлов, подвешенных над кострами. Огонь нарядного зеленого цвета лижет чугунные бока и, приподнимаясь на костях, заглядывает внутрь, чтобы тотчас скатиться, спрятаться средь крупных углей. Пламя гудит. Котлы потрескивают. И немо страшно кричит варево.
– Беги! Бегибегибеги… беги…
Крик продирает до костей и требует упасть на колени, растянуться между рядами и отдать себя, всего, сколько есть, на пропитание огню. Пламя примет. Оно уже распахнуло ласковые объятья, готовое сдавить Инголфа и выдрать кости.
А что останется – то швырнут в котел.
Нет!
Первый шаг и прокушенная губа. Кровь бежит по подбородку и мешается с другой, отворенной чучелом медведя. От вопля закладывает уши. И сердце останавливается.
Второй шаг. И третий. Инголфа разламывает на части. Трещины рождаются внутри, из той пустоты, которая осталась после
ее
ухода. Скоро кожа – тонкая мягкая человечья кожа – не сумеет удержать все части Инголфа вместе.
Четвертый.
Огонь хватает за ногу, как бешеный пес. Иглы-клыки пробивают воловью шкуру и шерстяной носок, вымораживают ступню, а лодыжку, голень… пес держит крепко. Но вырваться еще можно. Если оставить ему ногу. Пламя мурлычет:
140 
