143 
– На. Складно вышло.
– Спасибо.
– Только одного понять не могу. Если все так, то за что ты мужика зарезал?
– К-какого?
Не ври, Вершинин, знаешь ведь, о ком Курганник говорит. И сам время смерти зафиксировал. После длительных реанимационных процедур, которые проводил со всем возможным тщанием.
– Он… этот человек… в моем восприятии он был злом, которое я уничтожил.
И сожаления не испытывает. Инголф прав – есть люди, а есть не-люди. Не-людей убивать можно. Людей – нельзя. Вершинин не человек в собственной парадигме мира.
Цепочка в руках скользит. Звенья у нее крупные, литые.
– Я не отвечал за свои поступки! Нет, теперь я понимаю, что опасен. Ты ведь мой внутренний страж. Визуализированная совесть.
– Ну спасибо. Всегда мечтал, – Хаугкаль вцепился в хвост, но тут же выплюнул.
Не из золота цепочка – из волос. Мягких, детских… девичьих.
– Я… я благодарен, что ты появился. Я не должен иметь возможности совершить преступление.
Рыбкой пойманной на цепочке болтается пластмассовая заколка. Розовый овал и витиеватые буквы: "Катюша".
– Расцветали яблоки и груши, – Вершинин повернул заколку надписью вниз. – И что-то там куда-то туманы над рекой поплыли…
…белые кувшинки уходили под воду. И лишь одна осталась на самой кромке, словно желая увидеть солнце. С рассветом она поднялась выше, растянула пленку и прорвала, глянув в небо красными глазницами…
Лицо! Вершинин помнит ее лицо!
Это не кувшинка – девочка.
Никаких девочек не существует. Больное воображение борется с доводами разума.
– Хватит уже, – вздохнул Хаугкаль. – А то и вправду подвинешься. Голова-то одна. Беречь надо.
Он постучал по лбу когтем, и звук получился гулкий, радостный.
…и снова вода. Просачивается сквозь нейлоновые сети, оставляя по ту их сторону жирных карасей. Сеть сжимается, тянет вверх, сминая рыбьи толстые тела, и между ними застревает лента. Она разворачивается, синяя на синем, и, натянувшись до предела, тревожит сверток на дне.
– Нет! – Вершинин отбрасывает цепь из волос, не желая заглядывать в сверток. Но все равно видит. Газы раздули тело, вода превратила кожу в беловатый жир. Лица не узнать, но Вершинин узнает.
– Хватит? – вежливо интересуется Хаугкаль. – Или продолжить?
– Хватит! Чего вам надо? Чего?
– На от, – в костистой лапе лежит белый шар, вроде бильярдного. – Твое. Считай, что прощальный подарочек от Ровы. Бери, пока еще живое.
Шар и вправду был живым. Скорлупа прогибалась, и шар терял форму.
– Понимаешь, Вершинин, в этой жизни, да и в той, не все на тебе завязано. Иногда то, что ты видишь – это именно то, что ты видишь. В карман положи. Да аккуратнее – раздавишь, другого не будет.
Вершинин хотел возразить, что в его халате карманов нет, но потом понял – есть, во всяком случае один, для белого шара с полужидкой начинкой.
И вправду, не раздавить бы.
Потом эта мысль сменилась другой: если все взаправду, то Вершинин – убийца.
Он убил!
Человека!
И ничуть об этом не сожалеет?!
– Потом уже подумаешь и сам решишь, надо ли тебе оно. Если надо – проглоти. А нет, то, как там у вас говорят? Суда нет. И не бойся, не будет суда. Нету судей. Отлучились на неопределенный срок. Но ты о них не думай, Вершинин. О себе лучше. Будешь решать, то попомни – пока не пообвыкнется в прежнем-то теле, то и тяжко тебе будет. Невыносимо тяжко. И тут уж только перетерпеть.
– А если не… пообвыкнется?
– Тогда ты точно спятишь, – Хаугкаль оскалился. Зубы у него были рептильи – ровные, одинаковые.
– Что это такое?
– Вёрд.
– Что такое вёрд? Душа, что ли?
Убил. Пусть сволочь, урода, который и не заслуживал жизни, но Вершинину ли судить? А выходит, что судил и приговор вынес, а потом исполнил его.вёрд
И кому плохо от этого приговора? Жене? Детям? Убитым девочкам? Или девочкам живым, которые, благодаря Борису Никодимычу, останутся жить. А значит, правильно все.
Душа в кармане ничего не изменит.
– Души в тебе не осталось, тут уже не поправить. Извини, если что. А вёрд – это страж.
– Ангел-хранитель?
– Когда и ангел. Хранитель – чаще. Главное, реши для себя, чего ему хранить надобно. Без него будешь таким, каков есть. А с ним… тут уж как получится.
143 
