293 
– Есть одна сказка, которую рассказывала мне еще моя бабушка. Я знаю ее задом наперед, – сообщила девушка.
Креозот отхлебнул пива и, ощущая приятное тепло, посмотрел на стену. «Сотни, – думал он. – И некоторые она знает задом наперед».
Девушка откашлялась и напевным голосом, от которого сердце Креозота забилось как бешеное, начала:
– Жил-был человек, и было у него восемь сыновей…
Патриций сидел у окна и что-то писал. События последней пары недель были словно окутаны ватой, и это ему не очень-то нравилось.
Некоторое время назад слуга зажег лампу, чтобы разогнать сумерки, и теперь вокруг нее кружило несколько ранних мошек. Патриций внимательно наблюдал за ними. По какой-то непонятной причине ему становилось не по себе в присутствии стекла, но сейчас не это беспокоило его больше всего.
А беспокоило его неудержимое стремление слизнуть мошек языком.
Вафлз, задрав лапы, лежал у ног своего хозяина и лаял во сне.
По всему городу зажигались огни, но горгулий-водометов, помогающих друг другу в долгом подъеме на крышу, еще освещали последние лучи заката.
Библиотекарь следил за ними из открытой двери, философски почесываясь. Потом он повернулся и закрыл дверь, оставляя ночь снаружи.
В библиотеке было тепло. В библиотеке всегда было тепло, поскольку рассеянная магия не только наполняла воздух сиянием, но и слегка подогревала его.
Библиотекарь одобрительно посмотрел на своих питомцев, сделал последний обход дремлющих полок, затащил одеяло под стол, съел вечерний банан и заснул. Постепенно библиотекой завладела тишина. Тишина обвилась вокруг остатков шляпы, сильно помятой, потрепанной и обгоревшей по краям. Шляпы, которая с торжественностью была помещена на особое место в стенной нише. Как бы далеко ни зашел волшебник, за своей шляпой он обязательно вернется.
Тишина заполняла Университет, как воздух заполняет дыру. Ночь расплывалась по Диску, словно сливовый джем или, может, черничное варенье.
Но завтра будет утро. Утро всегда наступает.
Эрик
Пчелы Смерти крупны и черны, они гудят мрачно и грозно, и хранят свой мед в сотах, белых, будто алтарные свечи. Их мед черен, как ночь, тягуч, как грех, и сладок, как патока.
Всем известно, что если соединить вместе восемь цветов радуги, то получится белый цвет. Но, всяк видящий знает, чернота также состоит из восьми цветов, и ульи Смерти стоят посреди черной травы, в черном саду, под древними, усыпанными черными цветами деревьями, которые, какое-то время спустя, покроются яблоками, и яблоки эти… скажем так, красными они не будут.
Траву только-только выкосили. Коса, проделавшая эту работу, была прислонена к корявому стволу груши. Смерть проверял свои ульи, осторожно поднимая соты костлявыми пальцами.
Несколько пчел раздраженно жужжали вокруг него. Подобно всем порядочным пчеловодам, Смерть носил на голове сетку. Не то чтобы пчелам было что или куда кусать, но иногда они залетали к нему в череп и бились там, причиняя жуткую головную боль.
Но только он поднял соты навстречу серому свету, сияющему над его маленьким мирком меж реальностями, как земля едва уловимо вздрогнула. В улье поднялся рассерженный гул, с соседней яблони слетел листочек. Легкий порыв ветра пронесся через сад — это и было самое странное, ибо воздух в стране Смерти всегда остается теплым и неподвижным.
На один очень краткий миг Смерти почудилось, будто до него донеслись легкий топоток бегущих ног и голос, твердящий… нет, скорее голос, думающий: «О черт, о черт, о черт, сейчас я умру, умру, УМРУ!»
Смерть был почти самым старым существом (ну хорошо, антропоморфической сущностью) во вселенной, и его привычки и образ мыслей были таковыми, что простой смертный не мог даже надеяться их понять. Но вместе с тем Смерть был хорошим пчеловодом, и поэтому, прежде чем как-то отреагировать на происшедшее, он аккуратно убрал соты обратно в улей и закрыл его крышкой.
Затем Смерть пересек темный сад, снял сетку, осторожно вытряхнул пару пчел, заблудившихся в глубинах черепа, вошел в дом и проследовал к себе в кабинет.
В тот самый момент, когда он садился за стол, по саду пронесся еще один порыв ветра, от которого задребезжали песочные жизнеизмерители на полках, а установленные в холле большие напольные часы с маятником на неуловимую долю мгновения прервали свою нескончаемую работу по разрезанию времени на удобоваримые кусочки.
293 
