143 
Вообще-то Марк сомневался, что его обещание принесет отцу какое-то облегчение, ведь Сенатор считал, что его сын тоже обречен. Но, по-видимому, ум Юлиана-старшего уже помутился, и он забыл о том, о чем говорил совсем недавно.
— Не умирай! Слышишь, не умирай никогда… — шептал старик. — Да, я… обо всем этом… подумаю… Марк, клянусь богами, ты дорог мне… Забудь о том…
Неожиданно он замолчал, как будто натолкнулся на какой-то невидимый барьер. Прерывистый хриплый вздох вырвался у него из груди.
«О Юнона, прояви милосердие! Он ведь не договорил, он хотел еще что-то сказать мне!» — взмолился Марк.
Язычок пламени в лампе вдруг судорожно замигал, забился, — как будто тень умершего проскользнула мимо светильника, и внезапно потух. Марк остался в полной темноте. Он застыл не шевелясь, хотя знал, что за дверью ждут Диокл и хирург, но Марк не был еще готов выйти на люди и услышать вой домочадцев.
— Что, что я должен забыть? — сказал он громко, обращаясь к мертвому телу. — В чем ты раскаивался, отец? В том, что смеялся над моей тягой к ученью и считал ее чрезмерной? Не беспокойся об этом, это было в твоем характере, как в характере лошадей резвый бег. Ты хотел попросить у меня прощения… Но те, кто виноваты в твоей гибели, они не просят прощения. Да я и не прощу им никогда твоей безвременной кончины! Вот твоя награда за верную, беспорочную службу! Если я останусь жить, я не буду служить им, этим палачам. Я не буду следовать долгу, как следовал ему ты всю жизнь, потому что у меня нет чувства долга перед твоими убийцами. Если служишь, то надо служить во имя… Во имя чего? Во имя любви!
Произнося эту речь над мертвым телом, Марк вдруг ясно осознал, что его отец превратился в нечто неодушевленное, и его по сути уже нет рядом. Его нет нигде! Существование душ в загробном мире — все это обман, придуманный жрецами для того, чтобы заставить людей приносить жертвы и дары в храмы.
Но тут он явственно ощутил чье-то присутствие в темноте, как будто кто-то благожелательный и внимательный упорно напрягал свой слух, чтобы уловить каждое его слово, каждый вздох, каждую невысказанную мысль.
— Я верну тебе то, что ты дал мне в свое время: весь мир! Я позабочусь о том, чтобы он почитал твое имя, ценил твой труд, помнил тебя! Ты ведь хочешь остаться в памяти благодарных потомков. Я добуду для тебя эту память! И не из-за сыновнего долга — этого воловьего ярма — а из любви к тебе! — Марку показалось, что он чувствует дыхание отца. — Да, из любви!
«Почему отец умер так внезапно и при жизни не слышал этих слов сына?» — размышлял Марк. Но затем он осознал, что не сказал бы этих слов умирающему отцу — для того, чтобы произнести их, ему нужно было удалиться на безопасное расстояние от смерти.
* * *
Тело Сенатора еще не успело остыть, а в дом уже явился посланный за ним отряд преторианской гвардии. Два гвардейца направились в комнату, чтобы удостовериться в смерти Марка Юлиана-старшего. Когда о самоубийстве было доложено Нерону, он тут же вынес обвинение Марку Юлиану-младшему в измене, заявив, что тот будто бы плел заговор против Императора, а затем добавил также обвинение в «сыновней непочтительности», поскольку молодой Юлиан не ушел в мир иной вместе с отцом.
На рассвете следующего дня Марк послал письмо семье Юниллы с предложением расторгнуть их помолвку. Юнилла была наречена ему невестой еще десять лет назад, будучи младенцем. Но Марк знал, что если даже останется жив, он будет слишком неподходящей партией для такой знатной девушки, потому что его собственная семья никогда уже не избавится от тени, брошенной на нее.
Через час после этого Марк, к своему изумлению, получил в ответ странную записку, написанную детским почерком Императора и доставленную ему новоиспеченной женой Нерона — евнухом Спором.
«Свадьба с Юниллой состоится и будет отпразднована немедленно, — гласило послание. — Судебный же процесс над тобой будет ненадолго отложен»
«Что за бред сумасшедшего! — возмутился Марк. — О, Немезида, что за извращенное воображение у этого чудовища! Свадьба, суд, казнь… Впрочем, ничего удивительного, ведь этот человек поджег однажды полгорода, чтобы просто полюбоваться пожаром».
Когда набальзамированное тело Юлиана-старшего проносили на погребальных носилках по улицам города, кучки римских граждан под насмешливые крики: «Предатель сдох!» бросали сочинения Сенатора в грязь и, издеваясь, топтали их. Марк, который следовал за плакальщиками, неся посмертные маски предков, смотрел с холодным молчаливым гневом, как брошенные чернью комья грязи падали на погребальный покров, укрывавший тело отца. Отец так жаждал любви и доброй памяти этих людей! «Клянусь богами, я должен защитить его честное имя!» — с горечью думал Марк.
143 
