– Как вы думаете, сможете вы идти?
– Конечно, смогу. Надо спешить.
– Куда?
– Я все спланировала. Я вспомню. У меня было много времени все продумать.
– Можно подумать, что вы вовсе не испугались.
– Я знала, меня найдут. Я очень торопилась. Нам нельзя терять ни минуты. Я все время думала о войне.
Он повторил с восхищением:
– Храбрости вам не занимать.
Она принялась двигать руками и ногами, методично, словно следуя заранее продуманной программе.
– Я очень много думала об этой войне. Я когда-то читала, только потом забыла, что грудным детям нельзя надевать противогазы, потому что им не хватит воздуха. – Она встала на колени, придерживаясь рукой за его плечо. – Там, в трубе, было очень плохо с воздухом. Так что я все могла ярко себе представить. И подумала: мы должны это остановить. Кажется, глупо, да? Нас только двое: что мы можем? Но ведь больше некому, правда? – И добавила: – Ой, у меня иголки в ногах. Очень больно. Значит, прихожу в норму. – Она попыталась встать на ноги, но не смогла.
Ворон внимательно к ней присматривался. Спросил:
– А о чем еще вы думали?
Она ответила:
– Я думала о вас. Жалела, что пришлось вот так уйти, вас бросить.
– Я думал, вы пошли в полицию.
– Зачем? Я ведь на вашей стороне.
На этот раз ей удалось встать, держась за его плечо.
Ворон сказал:
– Надо выбираться отсюда. Можете идти?
– Да.
– Тогда не держитесь за меня. Кто-то стоит там, за дверью.
Он встал у двери, сжимая пистолет в руке. Прислушался. У них – у тех двоих – было много времени, чтобы составить план действий, гораздо больше, чем у него. Ворон потянул дверь, она открылась. Было почти совсем темно. Он никого не увидел на площадке. Подумал: старый черт стоит где-то сбоку, с кочергой в руке, метит, куда бы ударить. Пробегу. И сразу же упал, запнувшись о протянутую над порогом бечевку. Он успел только подняться на колени, пистолет остался на полу; не смог вовремя увернуться – Эки ударил сбоку, удар пришелся в левое плечо. Боль сотрясла все тело, он не мог пошевелиться, успел только подумать: сейчас ударит по голове, я совсем спятил, должен был догадаться про бечевку – и тут вдруг услышал, как Энн говорит:
– Бросьте кочергу.
Ворон с трудом поднялся на ноги; девушка успела схватить пистолет с пола и держала Эки под прицелом. Пораженный, он сказал ей:
– Вы молодчина.
Снизу, из-под лестницы, раздался голос старухи:
– Эки, ты где?
– Дайте мне пистолет, – сказал Ворон, – ступайте вниз; старой карги нечего бояться. – И стал спускаться по лестнице вслед за ней, пятясь и держа Эки под прицелом; но старики уже порастратили пыл и больше ни на что не отважились. Ворон сказал с сожалением:
– Если бы он бросился за нами, я всадил бы в него пулю.
– Я не огорчилась бы, – ответила Энн, – я и сама могла бы это сделать.
Он повторил:
– Вы – молодчина. – Он совсем забыл про полицейских рядом с домом, но, взявшись за ручку двери, вспомнил. И сказал: – Мне, может, придется удирать, если на улице полиция. – И, чуть поколебавшись, доверился ей: – Я нашел место, где укрыться на ночь. На товарном дворе. В сарае, им сейчас не пользуются. Буду вас ждать вечером у забора, в пятидесяти ярдах от станции.
Он приоткрыл дверь. На улице никто не пошевелился; они вышли вместе и пошли прямо по середине дороги, в пустоту густеющих сумерек. Энн спросила:
– Вы не заметили человека в дверях напротив?
– Да, – ответил Ворон, – я его видел.
– Мне показалось, он похож… Только как это может?..
– В конце улицы – еще один. Полицейские. Это точно; только они меня не узнали. Если б узнали, попытались бы взять.
– Вы стали бы стрелять?
– А то! Только они не знают, что это я. – Он засмеялся, и вечерняя сырость освежила ему горло. – Я их здорово одурачил.
В городе за железнодорожным мостом зажигались огни, но там, где они шли, были серые сумерки; на товарном дворе пыхтел паровоз.
– Я не смогу далеко идти, – сказала Энн. – Простите, пожалуйста. Кажется, мне все-таки нехорошо.
– Уже близко, – сказал Ворон. – Тут планка в заборе отходит. Я сегодня утром все как следует устроил. Там даже мешки есть, целая куча. Сможем чувствовать себя как дома.
– Как дома?
Они шли вдоль товарного двора, и он не ответил, ведя рукой по просмоленным доскам забора; вспомнилась кухня в подвальном этаже и – практически первое его детское впечатление – мать, упавшая грудью на стол, залитый кровью. Она даже дверь не заперла, так о нем заботилась. Конечно, он в своей жизни совершал кое-какие безобразные поступки, сказал он себе, но с этим не сравнить. Когда-нибудь и он… Когда-нибудь он сможет начать жить сначала: тогда ему будет что вспомнить, не только эту мерзость, если вдруг кто-то заговорит о смерти, о крови и ранах, о доме.