— Тебя… все время только тебя.
По окну полоснула вспышка фар. Элизабет обняла Майкла еще крепче, не желая отпускать его.
— Это буксировщик, — сказал он.
— А я надеялась, что он не сможет приехать так быстро.
— По всей видимости, они решили в первую очередь вызволить тебя, — его руки опустились. — В положении жены Амадо есть свои преимущества.
Элизабет с неохотой отпустила его. Без поддержки его рук она почувствовала себя слабой и одинокой.
Майкл наклонился и слегка коснулся губами ее виска.
— Возьми мой грузовичок. Если ты проедешь через участок Хендерсонов, то обогнешь это упавшее дерево. А я поеду с буксиром и заберу твою машину.
Дверь распахнулась, и вошел высокий мужчина с окладистой бородой.
— Это отсюда звонили насчет буксира? — спросил он.
— Я сейчас с вами поеду, — ответил Майкл и поменялся ключами с Элизабет. — Ну, надеюсь, ты доедешь без приключений, а?
Она едва не расхохоталась. «Нет, — хотелось ей закричать, — мне плохо и никогда не будет хорошо, ни сейчас, ни потом, никогда уже не будет!»
— Да, все будет нормально, — ответила она.
Глава 20
К тому времени как грузовичок-буксировщик добрался до дома и доставил Майкла вместе с «мерседесом» Элизабет, дождь успел прекратиться и зарядить снова. Майкл направился было к дому, чтобы сообщить Элизабет о благополучном возвращении ее автомобиля, но когда его нога коснулась первой ступеньки, он резко остановился и подумал: в самом ли деле ему хочется снова увидеть ее в этот вечер? Он хотел не только видеть, но и обнимать, целовать ее. Он много чего хотел. Но Амадо в Нью-Йорке — и это барьер, который переступать опасно. В конце концов Майкл решил, что лучше всего отправиться домой и позвонить.
Он пошел обратно по подъездной дорожке, закрываясь от мощных порывов ветра и проливного дождя. Огибая дуб, он заметил, что в гостиной у него горит свет. Дыхание перехватило при мысли, что в доме его, возможно, дожидается Элизабет.
Но что, если ее там нет? Если она заглянула туда поухаживать за Говардом и просто оставила свет включенным, чтобы ему не пришлось шагать во мраке к темному дому?
Тогда, черт подери, он сам найдет ее!
Уж один-то раз за всю свою жизнь он вправе в виде исключения поступить неправильно во имя благой цели. Он слишком устал вести эту битву с собой, устал не спать ночами…
Майкл шагнул на крыльцо и быстро сбросил прихваченный на винном заводе дождевик. Опустив глаза, он увидел, что ботинки заляпаны грязью. Майкл чертыхнулся и скинул ботинки. Но вот, стоит сделать только шаг, перебороть собственный страх, и он увидит Элизабет.
Он открыл дверь и в тот же миг увидел ее. Она сидела в кресле у камина, подобрав под себя ноги. Говард лежал у нее на коленях. На ней был мешковатый серый тренировочный костюм, в котором она пришла в тот первый вечер.
Элизабет подняла на него глаза, и он увидел в них колеблющееся мерцание. Но прежде чем он смог разглядеть что-либо еще, взгляд потупился, опустившись к коленям.
— Извини меня. Я собиралась уйти. Только возьму пальто и отправлюсь…
— Нет-нет, я не хочу, чтобы ты уходила. Пока не надо.
Он закрыл за собой дверь. Он так много раз воображал ее сидящей вот так и дожидающейся его, что ему хотелось хоть минутку понаслаждаться этой реальностью.
Элизабет смахнула Говарда с колен и поднялась. Нервно отбросила волосы с плеча. Они все еще были влажными от дождя.
Грудь Майкла сдавило еще сильнее, он изо всех сил старался успокоить дыхание. Пройдя через комнату, он остановился почти рядом с ней. Медленно приподняв руку, Майкл коснулся щеки Элизабет.
Она попыталась было отстраниться, но потом с безнадежным вздохом качнулась к нему.
— Поцелуй меня, — прошептала она. — Пожалуйста, только разочек.
И он поцеловал ее — сначала нежно, а потом с яростным голодом. Она встретила язык Майкла и ответила на его атаку. В ее страстном желании не было ни утонченности, ни сдержанности.
Майкл целовал нежную кожу ее шеи. От тела Элизабет исходил жар, окутывавший его невидимым чувственным облаком. Он зарыл пальцы в ее волосы и силой заставил Элизабет посмотреть на себя.
— Мне нужно больше, — сказал он.
Она, не дрогнув, встретила его пристальный взгляд.
— Майкл, мы уже зашли слишком далеко, а от «больше» станет еще труднее, чем сейчас.
— Мне все равно.