От восторга Милли у него перехватило дыхание; Джим исступленно поцеловал жену и, подхватив на руки, словно она весила как перышко, понес на кровать, вызывая поцелуями неистовое, пронизывающее все тело возбуждение. И в их едином блаженном порыве они забыли о рекламных турах, книгах и коробках.
— Ты снова перевернул меня наверх, — сказала она, положив голову ему на грудь и слушая, как стучит его сердце: тук, тук, тук…
— Снова, — согласился он со смехом в голосе.
— Ты мне поможешь с упаковкой?
— Конечно. В лаборатории и Уолтер сможет управиться. — Он выскользнул из — под нее и направился в ванную.
«Порыв страсти стих, но каким замечательным подарком он оказался. Джим обычно такой уставший, такой сонный и измученный, когда возвращается домой вечером. Кто знает? — думала Милли, оставаясь в кровати. — Этот миг удовольствия может помочь мне настроиться на нужный лад. Я успокоилась; даже если эта язва, Давина, продолжит доставать, беременность все равно больше для меня, чем для Джима. И ребенок будет принадлежать мне».
— Почему ты приехал домой? — спросила она, возвращаясь к книгам.
Вмиг помрачнев, Джим рассказал ей о разговоре с Максом.
— Они руководят моей жизнью, Милли, — добавил он. — Почему ты никогда не говорила мне об обратной стороне выхода бестселлера?
— Мне это никогда не приходило в голову, — призналась Милли. — Ведь авторы бестселлеров не рассказывают о рекламных турах, ты просто видишь их или слышишь, читаешь о них, а кусочки мозаики остаются лишь кусочками, не давая полной картины. Как и ты, я думала, что будет только несколько интервью в Нью — Йорке.
— У меня нет свободного времени, и я терпеть не могу дураков.
— Знаю. — Она лучезарно улыбнулась, ее глаза светились любовью. — Получается так, Джим: за что боролись, на то и напоролись. Тур придется провести, и, значит, тебе придется умерить свой пыл и потерпеть дураков.
— Они собираются извлечь выгоду из нашего брака.
— Да, я догадалась. О Джим! Мы сделаем все возможное, остальное — чепуха! Мы выдержим.
— Как всегда, невзирая на напасти.
— Мы бывали на волосок от гибели.
— Но были и победы.
— Почему ты слушаешь эту змею? — спросила Милли.
— Давину? — Джим на мгновение уставился в одну точку, потом, видимо, привлеченный чем — то на голой без книг стене, перевел взгляд туда. — Как я уже тебе говорил, я уважаю ее мнение. Она имеет смелость сказать то, о чем многие могут только подумать, а еще она искушена житейски. Она сказала, что мы словно дети в лесу. Вся голова в работе, и никакого жизненного опыта.
— Ты слишком все упрощаешь, Джим. С чего ты вдруг так испугался суждений окружающих? Я тебе сама могу все рассказать, я‑то уж знаю, чего от них ждать, — холодно заметила Милли. — Я не могу заставить тебя не видеть в ней оракула, но не позволяй ей залезать на мою территорию. Я не потерплю Давину Танбалл в своей жизни.
Джим был ошарашен.
— Ты ревнуешь?
— Нет. Просто осмотрительна. Происходят странные вещи, и не говори мне, что тебя они не тревожат.
Его желание сменить тему было очевидным. Джим рассмеялся.
— Как мы собираемся поступить с мебелью? Или новый дом уже обставлен?
— Нет, это было бы слишком дорого, — ответила Милли, уступая его желанию. — Мама и папа подарили нам несколько вещей, так же сделали Черутти, Сильвестри и еще добрая половина родственников из Восточного Холломена. — Неожиданно ее голос зазвучал резко. — И не делай каменное лицо, Джим! Это — не благотворительность! Позже мы сами купим себе мебель и тогда вернем все, что одолжили. Одолжили — только и всего. Одолжили! Понятно?
У Милли был такой тон, что Джим понял: не спорить! Он кивнул.
— Хорошо, моя сладкая. Когда мы переезжаем?
— Завтра. — Ее голубые глаза, такие чистые и ясные, вдруг вспыхнули. — Это моя последняя ночь на Стейт — стрит, самая последняя. Слышишь меня, Джим? Последняя!
…Эдит Тинкерман тоже паковала вещи, правда, не с таким триумфальным чувством завершения. Вступление в наследство требовало времени — а значит, дом пока продать нельзя; ей стоит спросить декана Вейнфлита, не знает ли он кого — нибудь, кто мог бы ускорить процесс. Тем не менее декан уже свел ее с одной юридической фирмой, которая и помогла ей высвободить немалые сбережения Тома, поэтому теперь вдове не приходилось думать о еде на день грядущий.