– Здравствуй, паренек, – сказал он и присел на корточки, чтобы оказаться вровень со мной, все равно, впрочем, оставшись выше меня.
– Добрый день, сэр, – ответил я со всей доступной мне учтивостью.
– Вид у тебя голодный, – сказал он. – Тебя что же, мама не кормит?
– У меня нет мамы, сэр, – безрадостно сообщил я и понурился.
– Нет мамы? И папы, наверное, тоже?
– И папы нет, – признал я.
– Грустная история. – Он покачал головой и пригладил свои бакенбарды. – Ужасно грустная для столь юного существа. Где же ты ютишься ночами?
– Где получится, сэр, – ответил я. – Если бы вы подарили мне фартинг, я смог бы устроиться этой ночью получше, чем прошлой, которую провел, чтобы не замерзнуть, в обнимку с вонючим псом.
– Да, должен сказать, от тебя и сейчас еще псиной разит, – сообщил он, однако не отступил от меня с отвращением. – Давай-ка посмотрим, что у меня тут найдется, – пробормотал он, роясь по карманам. – Фартингов нет, но, может быть, тебя устроят два пенни?
Я только глаза вытаращил. Два пенни – это же восемь фартингов; как ни был я мал и невежествен, но деньги считать умел.
– Спасибо, сэр, – торопливо сказал я – а ну как он передумает, – принимая монеты. – Премного вам благодарен.
– Пожалуйста, мальчик, – ответил он, и усмехнулся, и провел пальцем по моей руке, но меня это ничуть не насторожило, потому что я неожиданно разбогател и уже прикидывал, как потрачу мое состояние. – Имя-то у тебя есть?
– Есть, сэр, – заверил я.
– И какое же?
– Джон, – сказал я.
– Джон… а дальше?
– Джон Джейкоб Тернстайл.
Он покивал, улыбаясь.
– Мальчик ты миловидный, верно? – сказал он, но поскольку на вопрос это не походило, то отвечать я не стал. – Тебе известно, кто я, Джон Джейкоб Тернстайл?
– Нет, сэр, – признался я.
– Мое имя – Льюис, – сказал он. – Для тебя – мистер Льюис. Я управляю… как бы это выразиться?.. заведением для мальчиков наподобие тебя. Местом, где бездомный может получить кров над головой, голодный – пищу, усталый – постель. Там много ребят одних с тобой лет. Разумеется, это достойное заведение, христианское.
– Наверное, там хорошо, сэр, – сказал я, пытаясь представить себе, что это такое – иметь каждый день еду и постель, а не подбирать объедки и не ночевать в зловонных проулках.
– Там очень хорошо, Джон Джейкоб Тернстайл, – сказал он, вставая, и мне пришлось вытянуть шею, чтобы смотреть ему в лицо, которого я, впрочем, не видел – солнце било в глаза. – Очень хорошо, уверяю тебя. Возможно, тебе захочется как-нибудь заглянуть туда?
– Я бы с большим удовольствием, сэр, – ответил я.
– А нет никого… никого, кто тебя хватился бы? Родители, как ты сказал, отсутствуют. Но может быть… любимая тетушка? Любящий дядя? Старая бабуля?
– Никого, сэр, – сказал я, и это признание меня несколько опечалило. – Я совсем один на свете.
Он с улыбкой покачал головой и произнес:
– Нет, мальчик, ты не один. Не один. И никогда уже один не будешь.
С этими словами он протянул мне руку. Колебался я всего лишь секунду-другую.
А после принял ее.
День 21: 18 мая
Еще более жалкий день. С утра лил дождь и дул беспощадный ветер, который с такой силой швырял баркас вверх-вниз, что я окончательно уверился – всех нас ждет скорая смерть, к тому же эта качка не позволяла нам набрать дождевой воды. Когда ветер стих и мы пошли вперед – теперь уже к Новой Голландии[9], от которой нас, по словам капитана, отделяло шестьдесят-семьдесят лиг, стало очевидно, что некоторые из нас подавлены до последней крайности. Судовой клерк Джон Сэмюэль ни для какой работы пригоден не был, а выглядел так, что оставалось лишь гадать, долго ли он протянет; он больше не жаловался, не просил еды и казался смирившимся с судьбой. Примерно в таком же состоянии пребывал и наш ботаник мистер Нельсон, который каждые несколько часов пугал меня, скрючиваясь и прижимая руки к животу так, точно гарпун медленно протыкал его плоть и раздирал кишки, а затем испускал крик, какой можно услышать от попавшей в силок лисы. Мне и представить было страшно боль, которую испытывал несчастный, впрочем, мука, искажавшая его лицо, говорила об этом достаточно, и я не сомневался, что, предложи ему выбор между дальнейшими надеждами и верной смертью, ответит он незамедлительно. Офицерам приходилось не лучше. Мистер Эльфинстоун был крайне подавлен, лицо его покрывала большая, чем у других, бледность, живот раздулся от голода. За последние два дня он не сказал ни слова, даже капитану, у которого, по-моему, сердце разрывалось, когда он смотрел на беднягу. Что же касается мистера Тинклера, его помешательство все усиливалось, хоть он немного и притих, поскольку голод и жажда отняли у него последние силы.