37 
— Вероятно, оба мечтали о море?
— Рекс был не такой. Большой умница. И тише. С детства был деловой.
Бизнесмен, которому было назначено приумножить отцовский капитал, невольно подумала я.
— Оба были хорошие ребята, — поправилась она, снова вернувшись в роль старой няньки. — А теперь, когда Редверс далеко, часто заходит Рекс, чтобы не думала, будто забыл.
Как все-таки непросты люди! Проговорив полчаса с этой женщиной, я едва ли узнала о ней больше, чем когда она была просто мелькнувшим в окне лицом. Скрытность сменялась в ней откровенностью, только когда она будто заново становилась нянькой, любящей своих воспитанников. Представляю, каким ей нужно было обладать чувством справедливости, чтобы перебороть природное предпочтение к собственному ребенку, заставить себя одинаково любить Рекса. По ее словам выходило, что Рекс — кладезь добродетели. Наверняка преувеличивает. Будь это так, он бы не привлек моего внимания: образцы добродетели обыкновенно скучны. Он далеко не такой.
— Мальчики очень различались темпераментом, — рассказывала она. — Ред любил приключения. Только и говорил о море, читал о нем книжки. Представлял себя Дрейком. Рекс, наоборот, был тихий. С детства имел расчетливую голову. Все видел насквозь, уже тогда быстро соображал, в чем его интерес: когда они менялись игрушками, Рекс всегда выгадывал. Оба были привязчивые… каждый по-своему.
Как ни пыталась продолжать тему, она держалась настороже. Я чувствовала, что ничего не выведаю, сколько ни буду нажимать. Мой единственный шанс — захватить ее врасплох, обманом заставить себя выдать.
Впрочем, никогда не следует спешить с откровениями. Они дают много больше, если раскрываются постепенно. Она занимает меня едва ли не больше всех остальных домочадцев — исключая Рекса, разумеется. Я решила, что мы должны подружиться.
6
Меня захватил дневник Шантель. Мой не шел ни в какое сравнение с ним. Читать ее записки было все равно что общаться лично. Она рассказывала о себе с такой откровенностью, что я невольно чувствовала вымученность своих писаний. Поначалу меня коробили ее ссылки на меня и человека, которого она называла «моим капитаном», но я припомнила, как она настаивала на абсолютной искренности наших дневников, иначе они бесполезны.
Вспоминаю свой дневник.
30 апреля. Заходил один мужчина смотреть шведский шкаф Хаунта. Думаю, у него нет серьезных намерений. По пути из лавки домой меня застиг ливень, а нынче днем, к своему ужасу, обнаружила древоточца в напольных часах Ньюпорта. Тотчас взялись за него с миссис Баккл.
1 мая. Кажется, мы таки спасли часы. Пришло письмо управляющего банком с приглашением зайти. Испытываю самые дурные предчувствия относительно того, что он скажет.
Как это отличалось от рассказа Шантель о ее жизни! Мой тон был полон уныния, она писала живо. Не было ли это связано с тем, насколько по-разному мы смотрели на жизнь?
Положение мое и вправду было плачевно. Я обнаруживала с каждым днем, насколько была в долгах. С наступлением сумерек, оставшись в доме одна, я представляла, как насмехается надо мной тетя Шарлотта, поддразнивает, как при жизни: «Ну, что я говорила — тебе без меня никак!»
Я замечала, как все ко мне переменились. Украдкой присматривались на улице, когда думали, что я не вижу. Я догадывалась, о чем они думали: неужели действительно причастна к смерти тети? Недаром же унаследовала ее дом и дело.
Знали бы они, какие неприятности я унаследовала.
В такие минуты я пробовала вспоминать отца, который учил меня всегда встречать беду с открытым забралом и расправленными плечами, помнить, что я дочь солдата.
Он был прав. Что толку жалеть себя — это я хорошо усвоила. Пойду к управляющему банком и узнаю худшее, а потом буду решать, стоит ли продолжать дело. Что если не стоит? Что ж, придется задуматься, выстроить какой-нибудь план. Должно же найтись применение для женщины моих способностей. Я обладала приличными познаниями в антикварной мебели, фарфоре и фаянсе, была неплохо образованна. Где-то наверняка ждала меня моя ниша. Никогда не найду ее, если буду плакаться на жизнь. Я должна выйти на поиски.
Я вошла в безрадостную пору жизни. Молодость миновала. Двадцать семь лет — самый возраст, когда к тебе пристает кличка «старой девы». Ни разу мне не делали предложения. Разве Джон Кармель мог со временем, если бы его не отпугнула тетя Шарлотта. Что до Редверса Стреттона, то я повела себя с ним крайне наивно, навоображала того, чего не было и в намеке. В этом мне некого было упрекать, кроме себя самой. Надо ясно сказать об этом Шантель, когда с ней увижусь. Надо бы и мне писать о моей жизни с теми же откровенностью и интересом, как пишет о своей она. Это было для нас мерилом взаимного доверия. Кроме того, когда описываешь, что чувствуешь, несомненно, облетаешь себе душу.
37 
