Особенно,... 
80 
— Вас так зовут — Марлен? — спросила Фрэнсис, взяв женщину за руку. Замызганная ладонь была холодна и безжизненна, она неподвижно лежала в ладони Фрэнсис, только изредка подрагивала.
— Мое имя потеряно, дорогая. Оно потеряно, утрачено навсегда. Но сойдет и Марлен. — И она неожиданно заговорила на немецком — какие-то уменьшительные имена, отдельные слова. Потом снова пение, обрывки песен. Песни времен Второй мировой. Среди них повторялась одна, «Лили Марлен»; песни перемежались немецкими фразами. — Ich liebe dich, [9] — сказала она им, — да, люблю.
Фрэнсис решила:
— Я схожу за Юлией.
Она поднялась на верхний этаж. Оказалось, что Юлия ужинает с Вильгельмом — за маленьким столиком, уставленным серебряной посудой и бокалами. Фрэнсис объяснила, что привело ее к свекрови в столь неурочный час, и Юлия ответила шуткой, хотя прозвучала она как обвинение:
— Еще одна бесприютная душа нашла здесь кров. У гостеприимства должны быть границы, Фрэнсис. Кто эта леди?
— Она точно не леди, — ответила Фрэнсис, — зато полностью подпадает под определение «бесприютная душа».
Когда она вернулась в гостиную, там уже появился Эндрю со стаканом воды. Он как раз подносил его к губам незнакомки.
— Я не из тех, кто любит воду, — проговорила гостья и откинулась на подушки.
Она исполнила отрывок из песенки, в которой говорилось о том, что еще один глоток не причинит ей никакого вреда. А потом снова полились немецкие фразы. Юлия внимательно слушала. Она жестом указала Вильгельму на стул, и они оба сели, бок о бок, готовые вынести суждение.
Вильгельм спросил:
— Могу я называть вас Марлен?
— Зовите меня, как вам будет угодно, дорогой мой, называйте, как вам заблагорассудится. Не словом бьют, а палкой. Меня били однажды, но это было давно. — Гостья неожиданно всплакнула, всхлипывая как ребенок. — Было больно, — поведала она собравшимся вокруг дивана. — Было больно, но немцы были настоящими джентльменами. Они неплохие парни.
— Марлен, вы пришли к нам из больницы? — спросила Юлия.
— Да, дорогая. Я сбежала из больницы, можно сказать и так, но они примут меня обратно, примут бедняжку Молли снова. — И она запела: — Нет никого красивей Салли. Она — свет моей души… — И потом тонко и нежно: — Салли… Салли…
Юлия поднялась, движением руки разрешила Вильгельму не вставать и так же молча велела Фрэнсис следовать за ней на лестничную площадку. Колин пошел с ними. Он сказал:
— Я думаю, мы должны оставить ее у нас. Она больна, ведь так?
— Больна и безумна, — ответила Юлия. Потом добавила более деликатно, смягчая свою суровость: — Ты знаешь, кто она… кем она была?
— Даже не представляю.
— Эта женщина развлекала немецких солдат в Париже во время последней войны. Она проститутка.
Колин простонал:
— Но это же не ее вина!
Дух Шестидесятых со страстным взглядом, дрожащим голосом и протянутыми в мольбе руками противостоял сейчас прошлому человечества, ответственному за все несправедливости мира, и воплощением человеческой расы сейчас в его глазах была Юлия, которая воскликнула:
— О, глупый мальчик! Ее вина, наша вина, их вина — какая разница? Кто будет ухаживать за ней?
Фрэнсис подумала вслух:
— Как это, интересно, англичанка оказалась в Париже, оккупированном немцами?
Совершенно неожиданно для всех Юлия отчеканила тоном, которого от нее прежде не доводилось слышать:
— Шлюхам паспорт не нужен, им всегда рады.
Фрэнсис с Колином переглянулись: в чем дело? Но со стариками такое случается: изменившийся голос, болезненная гримаса, резкость (как сейчас) — то, что осталось от былой обиды или разочарования… а потом — ничего. Все прошло, исчезло. Никто никогда не узнает…
— Нужно позвонить в клинику «Фриерн Барнет», — сказала Юлия.
— Нет, пожалуйста, не надо, — взмолился Колин.
Юлия вернулась в гостиную, перебила гостью, распевавшую «Салли», и наклонилась над ней с вопросом:
— Молли? Вас ведь Молли зовут? Скажите, вы из клиники «Фриерн Барнет»?
— Да. Я сбежала на Рождество. Я сбежала, чтобы повидаться с друзьями, но не знаю, где они. Что ж, Фриерн добряк, и Барнет тоже, они возьмут бедняжку Молли обратно.
— Иди и позвони, — приказала Юлия Эндрю.
Он вышел из гостиной.
— Я никого из вас не прощу, — поклялся Колин — неистовый, одинокий и отвергнутый.
80 
