Особенно,... 
93 
Георг Схееперс кивнул.
- Больше вам ничего знать не нужно, - продолжал де Клерк, откинувшись на спинку кресла. - Генеральный прокурор Вервей выбрал вас в качестве информатора, так как, по его мнению, вы вполне надежны и лояльны к государственной власти. Я хотел бы лишь подчеркнуть конфиденциальный характер вашей задачи. Если вы проболтаетесь о том, что от меня услышали, - это государственная измена. А поскольку вы прокурор, не мне говорить вам, чем грозит такой поступок.
- Разумеется, - ответил Георг Схееперс и невольно выпрямился.
- Докладывать будете непосредственно мне, когда сочтете необходимым. Свяжетесь с моим секретариатом, и вам назначат время. Спасибо, что пришли.
Аудиенция закончилась. Де Клерк опять занялся своими бумагами.
Георг Схееперс встал, поклонился и по толстому ковру направился к двери.
Старик охранник проводил его вниз, к выходу. Другой охранник, при оружии, довел его до автостоянки, к машине. Схееперс взялся за руль и почувствовал, что руки взмокли от пота.
Заговор, думал он. Заговор? Который грозит всей стране и чреват хаосом? Но разве мы уже не в хаосе? Неужели хаос может быть еще больше, чем сейчас?
Он оставил этот вопрос без ответа и завел мотор. Потом открыл бардачок, достал пистолет. Вставил обойму, снял оружие с предохранителя и положил рядом на сиденье.
Георг Схееперс не любил по ночам ездить на машине. Обстановка слишком нестабильная, слишком опасная. Постоянно происходили вооруженные грабежи и налеты, причем все более жестокие.
Он поехал домой сквозь тьму южноафриканской ночи. Претория спала.
Ему было о чем подумать.
18
Когда я узнал страх, сонгома? Когда я впервые, одинокий и всеми покинутый, увидел перекошенное лицо страха? Когда понял, что страх сидит в любом человеке, независимо от цвета кожи, возраста, происхождения? Никому не скрыться от страха, жизнь без страха невозможна. Я не помню, сонгома. Но знаю теперь, что это правда. Я пленник этой страны, где ночи так непостижимо коротки, где тьме не дано объять меня целиком. Я не помню, когда страх впервые пришел ко мне, сонгома. Но он все время напоминает о себе теперь, когда я пытаюсь найти лазейку, чтобы выбраться отсюда, уехать - домой, в Нтибане.
Дни и ночи слились в сплошную мглу, где ничего не различить. Виктор Мабаша не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он оставил мертвого Коноваленко в уединенном заброшенном доме среди глинистых полей. А тот вдруг воскрес и стрелял в него в полной слезоточивого газа дискотеке. Он испытал потрясение. Ведь он был уверен, что, ударив Коноваленко бутылкой в висок, убил его. Но сквозь слезы и дым он точно разглядел стрелявшего. Это был Коноваленко. Виктор Мабаша выбрался из дискотеки по черной лестнице, куда в панике устремилась орущая толпа посетителей. На миг ему почудилось, будто он снова в ЮАР, где нередко использовали против черных африканцев слезоточивый газ. Но он был в Стокгольме, и восставший из мертвых Коноваленко охотился за ним, чтобы убить.
В Стокгольм он приехал тогда на рассвете и долго кружил по улицам, не зная, что делать. Он так устал, что опасался верить собственному благоразумию. И это пугало его. Раньше он всегда считал, что именно благоразумие, способность хладнокровно отыскать выход из любой трудной ситуации, - наилучшая страховка в жизни. Он прикинул, не пойти ли в гостиницу. Но у него нет ни паспорта, ни каких-либо других документов, удостоверяющих личность. Он - никто среди всех этих людей, безымянный вооруженный человек, и только.
Боль накатывала волнами, снова и снова. Надо срочно найти врача. Бинт почернел от крови, ни антисептиков, ни противовоспалительных средств у него нет. Он боялся стать совсем беспомощным. Но сам кровоточащий обрубок его не интересовал. Пальца словно никогда и не было. Мысленно Виктор превратил его в фантазию. Он таким родился - без указательного пальца на левой руке.
Переночевал Виктор Мабаша на кладбище, купив себе спальный мешок. И все-таки замерз. Во сне его преследовали поющие псы. Когда не спал и смотрел на звезды, он думал, что, наверное, никогда не вернется на родину. Никогда больше не ступит на сухую красную землю. При мысли об этом его вдруг охватила такая печаль, какой он не испытывал ни разу с тех пор, как умер отец. Еще он думал, что в ЮАР, в государстве, построенном на всеобъемлющей лжи, редко находилось место для простой неправды. Думал о лжи, которая была стержнем его собственной жизни.
93 
