Особенно,... 
156 
По словам искусствоведа И. Даниловой, "Боттичелли обращается к образам, созданным народной фантазией и поэтому общезначимым. Разве может вызвать сомнение образный смысл высокой женской фигуры в белом платье, затканной цветами, с венком на золотых волосах, с гирляндой цветов на шее, с цветами в руках и с лицом юной девушки, почти подростка, чуть смущенным, робко улыбающимся? У всех народов, на всех языках этот образ всегда служил образом весны.
…В его картинах «Весна» и «Рождение Венеры» отдельные предметы обретают характер обобщенных поэтических символов Боттичелли изображает «деревья вообще», песенный образ дерева, наделяя его, как в сказке, самыми прекрасными качествами – оно стройное, с гладким стволом, с пышной листвой, усыпанное одновременно и цветами и фруктами. А какой ботаник взялся бы определить сорт цветов, рассыпанных по лугу под ногами Весны, или тех, которые она держит в складках своего платья они пышны, свежи и ароматны, они похожи и на розы, и на гвоздики, и на пионы, это – цветок вообще, самый чудесный из цветов. Да и в самом пейзаже Боттичелли не стремится воссоздать тот или иной ландшафт, он только обозначает природу, называя ее основные, вечно повторяющиеся элементы: деревья, небо, земля в «Весне», небо, море, деревья, земля в «Рождении Венеры». Это «природа вообще», прекрасная и неизменная".
Во времена Флорентийской республики времен Медичи отношение к представителям искусства было уважительным, а то и восторженным. Художники, например, смело выражали свою индивидуальность, что было совершенно несвойственно Средневековью. Вот и Боттичелли создавал произведения необычайные, проникнутые его представлениями о мире и красоте. В них ощущаются странная отчужденность и самоуглубленность персонажей, тонкая праздничная декоративность и в то же время какая-то грусть, таинственность и символичность.
Интересно сопоставить его картины «Мадонна с младенцем Христом и Иоанном Крестителем» 1468 и 1485 годов. В первой младенец тянется к матери, словно ища у нее защиты, а Иоанн – отрок (что вполне естественно, если исходить из реальной хронологии), который проникновенно смотрит на зрителя. Во второй совмещены сразу несколько периодов времени. Младенец Христос, воздев ручки, обращается к зрителю. У подножья трона, на котором восседает Мадонна, распятье. Иоанн Креститель, изможденный отшельник, глядя на зрителя, предлагает помнить о жизни и подвиге Христа. Присутствует и четвертая фигура – евангелиста апостола Иоанна, старца с книгой и пером в руках, возможно, предвидящего грядущий Апокалипсис не с ужасом, а с грустью. Все образы объединяет лишь духовная связь с Иисусом Христом.
В последние годы жизни Боттичелли отстранился от образов и духа античности. Подобно многим гражданам Флоренции, он был захвачен страстными проповедями Савонаролы, призывавшего вернуться к христианским ценностям, где главное – духовность, а не угождение плотским позывам, чем грешат богачи и приближенные к папскому престолу, «погрязшие в языческом зле». Картины Боттичелли становятся суровыми и строгими. Даже «Рождество» показывает не только счастье (преимущественно – в небесах), но и печаль предчувствия Голгофы. Все чаще тревожит автора тема смерти. Но в грядущих поколениях он останется певцом гармонии и красоты.
БОСХ
(1460—1516)
Творения этого художника пересказать чрезвычайно трудно, для этого потребовался бы объемистый очерк, с преобладанием догадок и домыслов, разных вариантов толкований. В его крупных гравюрах, картинах сотни, тысячи разнообразнейших персонажей, нередко фантастических и аллегорических, находящихся в самых невероятных положениях и ситуациях. Фантасмагории – нечто совершенно новое в истории живописи, хотя и в значительной мере порожденное средневековым мировоззрением. Ведь оно соединяло в единое целое мир зримый и воображаемый, где вера в инобытие предметов и явлений придавало им невероятные облики, а осмысление бытия становилось его преображением.
Впечатление от произведений Босха усугубляется тем, что они, сохраняя черты средневекового миропонимания, абсолютно современны. Самые нелепые «фантазмы» воспринимаются как непосредственно обращенные к нам послания из «параллельного мира», содержание которых чрезвычайно сложно и труднопередаваемо на нашем обыденном языке. В них заключается тайна, о которой свидетельствуют не только загадочные образы, но и вдруг замечаемый взгляд, устремленный на тебя – проницательный, совершенно реалистичный, порой чуть ироничный. Он словно спрашивает: «Ты можешь меня понять? Нет? А себя ты познать способен? Так ведь я это тоже ты, и ты – это я, а если тебя увлекают мои фантазии, значит, между нами и нашими мирами есть слишком много общего…».
156 
