Я сделал неуверенный шаг, пошатнулся, едва не упал, но все-таки неимоверным усилием воли каким-то невероятным образом сумел дотащить свое тело (нет, не тело – мешок с костями) до кресла – я просто не чувствовал ног.
Они живы! Живы!!!
Господи, если ты есть, прости меня, грешного…
Прости за то, что утратил веру.
Прости за то, что едва не стал живым трупом.
Прости…
На двух фотографиях (всего их оказалось шесть) тоже были Ольгушка и Андрейка. Сосредоточившись, я внимательно рассматривал снимки; и не только дорогие, любимые лица жены и сына, а даже мельчайшие детали – они могли мне рассказать очень многое.
Похоже, фотографировали где-то в средней полосе России, скрытой камерой. Где? – местность я не узнавал. Но не это привлекало мое пристальное внимание. Во-первых, я понял, что Ольгушка и Андрейка не только живы-здоровы, но и находятся на свободе (по крайней мере, находились); вовторых, когда я разместил снимки в определенной последовательности, то заметил, как от кадра к кадру лицо жены становилось все напряженнее и напряженнее. А это могло значить лишь одно – она заметила пристальный интерес неизвестного фотографа к своей персоне. Это обстоятельство меня воодушевило: за наши скитания Ольгушка научилась быть очень осторожной, бдительной, скрытной и могла самостоятельно принимать ответственные и серьезные решения, чтобы спасти сына и себя. Что и подтвердилось, когда она ушла из-под надзора наших спецслужб в Непале, а затем каким-то невероятным образом возвратилась в Россию. И не только возвратилась, но и сумела так спрятаться, что ее и сына не смогли найти ни мафия, ни отдел внутренней безопасности ГРУ, ни даже я.
Неужто Синдикат вычислил Ольгушку?!
Я похолодел. Счастье встречи – пусть даже с фотографиями моих самых дорогих и любимых в мире людей – омрачилось отчаянием: такой участи я не пожелал бы и врагу. Так вот та узда, на которую смутно намекал Марио, узда, способная заставить меня ради семьи свершить все, что угодно. Месть Братства, заключающаяся в превращении отступника в ягуара, – чушь собачья, мистификация, как я и предполагал.
С усилием повернув голову к безмолвному Марио – мне показалось, что шея заскрипела, словно несмазанное колесо телеги, – я спросил:
– Где… кгм… кх! Где они?
– Узнаешь, когда выполнишь задание, – сухо отрубил горбун.
– Марио, это жестоко…
– Ты вынудил меня переступить черту. Мигель, я тоже хочу жить. И вдобавок – хорошо жить. А ты со своими дурацкими принципами буквально распинаешь меня, как древние римляне рабабунтовщика. Неужели я заслужил такое скверное отношение? Может, мы и не стали друзьями – в нашей профессии это просто невозможно, – но, по-моему, чувствовали друг к другу приязнь. Я не прав?
– Да… прав. Наверное…
– Вот видишь. А ты меня толкаешь под пулю снайпера Синдиката. Мигель, задание должно быть выполнено любой ценой. Любой! Сойдем с дистанции мы с тобой – найдутся другие. Сколько угодно найдется – пять миллионов на дороге не валяются. Но тогда я не увижу своей виллы гденибудь на теплом берегу Атлантики, а ты – семьи. Никогда! Правда, я подозреваю, что нас заставят еще и помучиться всласть, чтобы смерть нам показалась желанным избавлением. Как тебе такая перспектива?
– Плохо… – Я не говорил, а выдавливал слова, будто заржавевшее горло стало уже пистолетного ствола.
Я даже не понял, что сказал; может, и невпопад.
– Да, не мед, – согласился Марио.
Он был сжат, как пружина, и смотрел остро и хищно.
– Где и когда? – спросил я.
– Ты согласен? – обрадовался горбун.
– У меня нет иного выбора…
– Ты давно водил мотоцикл?
– Давно. Когда учился в спеццентре Синдиката.
– Ничего. У тебя есть неделя, возможно, две для восстановления навыков вождения. Завтра ты отбываешь в Париж. Мотоцикл уже там. С тренером по мотоспорту все договорено. За несколько дней ты должен ездить как классный мотогонщик.
– Хорошо… – Я безразлично кивнул.
– Отель для тебя заказан, деньги я дам – тридцать тысяч франков. На первое время хватит. Остальные инструкции получишь накануне… работы с "объектом".
– Я все понял. Пойду… в свой номер… – Я сгреб со стола снимки и поднялся.
Марио намеревался было что-то еще сказать, возможно, хотел, чтобы я оставил фотографии, но глянул на мое лицо и лишь угрюмо кивнул; наверное, он понял, что сейчас отобрать их можно только вместе с моей жизнью.
Похоже, меня заклинило. Едва за мной закрылась дверь гостиничного номера, я словно обезумел. До этого дня я практически никогда не плакал, по крайней мере, очень редко, но сегодня у меня гдето внутри отворились шлюзы. Я упал на пол и, завыв, словно пес, которому машиной отдавило задние лапы, начал кататься по ковру и дергаться, словно эпилептик. Я не понимал, что со мной случилось, так как голова была абсолютно пуста и жутко болела, но даже скромные проблески здравого смысла, еще сохранившиеся где-то в глубине подсознания, не могли потушить огонь безумия, сжирающий меня изнутри. Перед моим мысленным взором неслась с калейдоскопической быстротой череда каких-то лиц, оскаленные звериные морды, рушащиеся в огне дома и еще что-то, совершенно фантасмагорическое. Мне стало казаться, что я умираю и моя бестелесная оболочка, имеющая лишь глаза, летит среди этого кошмарного хаоса как щепка, подхваченная смерчем.