…Вынырнув из забытья, он расслышал невнятные голоса и смех. На пробуждение затылок тут же откликнулся тупой ноющей болью.
Карташ открыл глаза.
И обнаружил, что сидит, прислонённый спиной к стволу. Руки были заведены за дерево и связаны – совсем как давеча у Гриневского.
Причём верёвки на запястьях затянуты со всей возможной свирепостью и явным умыслом перекрыть доступ крови к кистям.
Так что, Гриня решил таки отомстить?..
Вокруг костра передвигались тёмные фигуры.
Показалось – много фигур, очень много.
В глазах плавала муть, вспыхивали искры. К горлу подкатила тошнота. Он снова сомкнул веки.
Но его шевеления не остались незамеченными.
– Гляди, очухался начальник! – радостно оповестил остальных чей-то хрипловатый голос.
– Молодец, быстро оклемался, – откликнулся другой. – А то бы такой сеанс пропустил…
Тошнота отступила, и Карташ снова открыл глаза.
Костёр полыхал ярко, освещая всю поляну вплоть до ручья. Возле огня сидел на корточках человек в серой зэковской телогрейке и подбрасывал в пламя валежник.
Гостей, считая кострового, было четверо. Не так много, как показалось. И всех их Карташ знал – всех в лицо, а одного даже по имени. Зэки из лагеря, которые после прорыва почему-то рванули не к посёлку и не в сторону железной дороги, а в самую что ни на есть глубь тайги.
Почему-то? А не о них ли говорил Таксист?
Карташ приметил у них два автомата. Один «Калашников» валялся на земле подле мужика лет сорока-пятидесяти, раскинувшегося в излюбленной древнеримской позе – полулёжа, на бушлате Карташа и ватнике Гриневского.
Второй автомат покоился на коленях крепенького рыжеволосого парня, Парень был ближе всех к Карташу, покуривал на пеньке, щурясь от дыма.
«И ещё у кого-то прихоронен мой „макарка“, – отстраненно вспомнил Алексей. – Может быть, у кострового, а может, и у того, что крутится возле Маши. Самого, похоже, дёрганого из всех». Тот, которого Карташ окрестил про себя дёрганым, вырядился в солдатскую шинель с выдранными с корнем погонами и петлицами.
Маша лежала невдалеке от костра. Связанная по рукам и ногам. Щека расцарапана, волосы растрёпаны, кроссовки и джинсы до щиколоток мокрые. Гриневский находился тут же, ближе к ручью, лежал на земле – похоже, без сознания.
У него были связаны только руки.
Карташ не сомневался, что вожакует у беглых Шуруп. Сие было прозвище углового, что нежился сейчас на бушлате и ватнике и чья настоящая фамилия – Карташ вспомнил даже такой пустяк – была Копылов. Шуруп в зоновской иерархии не числился даже «жуликом», но над нынешними своими подельниками возвышался – не даром Карташ не знал ни имён, ни кличек троих его спутников. Шуруп относил себя к блатным, а эта троица принадлежала к заурядному бакланью. Можно было догадаться, почему они сдёрнули с зоны именно в таком составе: Копылов-Шуруп болтался в лагерных бараках на вторых ролях, чем явно тяготился, а сколотив свою шайку, и уведя её за собой, он на какое-то время становился главным. Хоть маленьким, а паханом.
– От ты и попался, начальник. От ты туточки и догонишь, что такое неволя, – смакуя слова, проговорил Шуруп, откровенно наслаждаясь ситуацией. – Вчухаешь, каково приходится бродягам за вашими заборами.
Тип в солдатской шинели разболтанной походкой приблизился к своему вожаку.
– Шуруп, ни хавки, ни карты у них нема, всё осмотрел. Голяком в тайгу ломанули, падлы… Давай хоть тёлку попользуем, коли жрать нечего.
– Не терпится, Болек? – ухмыльнулся паханчик, обнажив чёрные чифирные зубы.
Понять, что собой представляет этот хмырь с кликухой Болек, можно было с одного взгляда.
Распространённый зоновский типаж – истерик с растрёпанной вдрызг по крыткам и лагерям психикой, баклан непредсказуемый… и тем крайне опасный.
– Бля буду, невмоготу уже глядеть на её лепнину, – простонал Болек. – Три года лялек не мочалил.
– Невмоготу – сходи в кусты, облегчи семенной фонд, – лениво посоветовал Шуруп. И вдруг с неприкрытой злобой добавил:
– Когда я разрешу, тогда и начнёшь елдой махать. И потом, ты что это, вперёд батьки на кобылке прокатиться собрался?
– Оно же слаще выходит, Болек, когда оттягиваешь, оттягиваешь, а знаешь сам, что оно твоё и никуда от тебя не спрыгнет, – философски подошёл к вопросу костровой.
Карташ помнил эту философскую рожу, не раз попадалась на территории. Сморщенная, как печёное яблоко, харя с раскосыми азиатскими глазами. И, как это сплошь и рядом бывает с азиатами, возраста неопределимого.