Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
34 
– Ну, а как быть, если этот временщик служит Франции?
– Мы все служим Франции, д’Артаньян…
– В самом деле? – усмехнулся гасконец. – Странные кое у кого представления о благе Франции, господин граф… Считается совершенно естественным ради блага Франции вступать в заговоры с иностранными державами, принимать у них золото и оружие, обещать им пограничные крепости и города, готовить убийство министров и даже самого короля…
В глазах де Тревиля сверкнула молния:
– Следите за выражениями, д’Артаньян! Я не замешан ни в чем подобном!
– Не сомневаюсь, – сказал д’Артаньян. – Но другие все это проделывали… и, боюсь, проделают еще не раз. Более того, ваше благородство служит той ширмой, за которой вольготно разместились менее благородные помыслы. Знаете, совсем недавно мне довелось столкнуться со случаем, когда карточные мошенники из квартала Веррери устроили притон в доме одного старого и благородного дворянина с наилучшей в свете репутацией. Он служил им именно такой вот ширмой, за которой очищали карманы глупцов с помощью фальшивых козырей и налитых свинцом костей… Господин граф, вы знаете герцогиню де Шеврез и герцога Анжуйского… впрочем, уже Орлеанского, гораздо лучше меня. Неужели вы всерьез верили, что эти люди движимы исключительно благородной целью избавить государство от негодяя Ришелье? Что они будут рисковать всем, что имеют, ради того, чтобы вздохнули свободно благородные люди вроде вас? Вы искренне полагаете их бескорыстными благодете– лями?
На лице де Тревиля отражались досада, горечь, неловкость.
– Д’Артаньян, вы еще не искушены в политике, – сказал он, на миг опустив глаза. – Вы плохо понимаете, что порой приходится идти на союз с людьми, быть может, и не вполне достойными, но стремящимися к тем же целям… Такова политика…
– Да провались она ко всем чертям, ваша политика! – закричал д’Артаньян, уже не сдерживаясь. – А если бы мы опоздали и они убили бы короля?! В жизни не поверю, что вы с такой же преданностью служили бы королю Гастону… или королю Бекингэму! Черт побери, де Тревиль, неужели эта ваша политика разрешает сидеть в дерьме по самые уши, милуясь с откровенными подонками?!
– Говорите тише! – воскликнул де Тревиль. – И у стен есть уши…
– Вот она, ваша политика, – тихо продолжал д’Артаньян, грустно кривя губы. – Вы боитесь говорить откровенно в собственном кабинете, в собственном доме…
– Да поймите, мы ни за что не допустили бы того финала, о котором вы упомянули…
– Ах, как все вы чисты и решительны, – усмехнулся д’Артаньян. – Ну, а если другие заранее предусмотрели, что вы не одобрите иных крайностей, и приняли свои меры, чтобы заставить вас замолчать навсегда? Вы уверены, что за спиной у вас не было человека, готового вонзить вам нож в сердце? Что же вы молчите, граф? У некоторых персон были свои персональные убийцы, готовые подправить жизненные и политические планы вышеозначенных персон…
Де Тревиль посмотрел на него с такой затаенной болью, что д’Артаньян на миг преисполнился жалости и сочувствия, но только на миг. В конце концов, слишком серьезными и кровавыми были дела, чтобы поддаваться обычному человеческому сочувствию, и причина не в черствости, отнюдь, – скорее уж в верности и долге…
– Ваше молчание красноречивее любых слов, граф, – тихо произнес д’Артаньян. – В глубине души вы, быть может, прекрасно отдаете себе отчет, во что ввязались, согласившись на эту вашу политику…
– Довольно! – воскликнул де Тревиль. – Я не нуждаюсь в сочувствии мальчишки, романтического и наивного!
– Пару минут назад вы назвали этого мальчишку жестоким и в одночасье повзрослевшим…
Де Тревиль уже совершенно овладел собой. Он сказал холодно:
– Оставим эти словесные игры, д’Артаньян. Поговорим лучше о моем предложении.
– Вряд ли в этом есть особенная нужда, – решительно сказал д’Артаньян. – Я вынужден его отклонить без особенных раздумий. Поверьте, граф, тут нет ничего от юношеской скоропалительности, я все обдумал гораздо раньше… Понимаете ли, это очень просто объяснить. Помните, как я явился к вам, растерянный, чужой в Париже, не знающий никого и ничего? Вы изволили отвергнуть меня. О, поверьте, я нисколечко не обижаюсь на вас, вы были правы, вы поступали так, как подсказывало разумение и опыт… Повторяю, у меня нет ни обиды, ни мстительности – в конце концов, никто не обязан верить явившемуся неизвестно откуда пришельцу без единой рекомендательной строчки, к тому ж с ходу взявшегося вам жаловаться на ваших лучших людей… Так что вы были совершенно правы. Но, видите ли… Нашлись и другие. Они приняли меня в свои ряды, не ища никаких особенных выгод, без далеко идущих целей. Попросту приняли во мне участие, не требуя ничего взамен, любой человек был бы глубоко благодарен за столь доброе отношение, но не в одной благодарности дело, вернее, уже не в благодарности. За это время я стал там своим, вы прекрасно понимаете, где… Я дрался вместе с ними, их цели – мои цели, их задачи – мои задачи, я к этому пришел своим умом, без принуждения и подсказки. Теперь уже вы поймите мое положение. Так сложилось, что все мои друзья – там, а все мои враги – здесь. Меня дурно приняли бы «синие плащи», а «красные» совершенно справедливо посчитали бы перебежчиком и предателем. Все, что я мог бы еще вам сказать, господин граф, пожалуй, заключается в одном-единственном слове – поздно. Ваше предложение запоздало. Было время, когда я принял бы его, себя не помня от искренней и горячей благодарности, и почитал бы вас единственным на свете благодетелем. Но не теперь. Вы опоздали, граф… Я не могу предать своих друзей, единомышленников, тех, кто не далее как сегодня спас мне жизнь и кое-что ещё, что, быть может, важнее моей ничем не выдающейся жизни. Я не могу предать кардинала, потому что служу ему искренне, я понимаю, чего он хочет, и готов в этом сопутствовать…
34 
