Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
27 
«Бедняга, — подумал Илларион о Мещерякове, покидая кухню, — ему-то и теперь полениться некогда.
Где уж тут лениться, когда полковников — море, а генералов, хоть и много, но все-таки гораздо меньше. У геометрии железные законы, и, чем ближе ты к верхушке пирамиды, тем труднее протискиваться наверх. Тут либо подличай и иди по головам, либо работай на износ и не забывай вовремя уворачиваться и откусывать ноги тем, кто норовит наступить тебе на физиономию…»
Впрочем, это уже проблемы Мещерякова. Как говорится, кому что нравится. Сам Илларион никогда не рвался наверх, полностью довольствуясь тем, что может приносить максимальную пользу на своем месте, и покинул это место, как только почувствовал, что в нем больше не нуждаются. «Ты чертов идеалист! — кричал тогда Мещеряков. — Ты ведешь себя, как растреклятый пацан, начитавшийся взрослых книжек и решивший, что он умнее всех! Кто дал тебе право решать, что правильно, а что нет? Подумаешь, обиделся! Не посчитались с его мнением…»
Илларион остался непреклонен. «Пойми, Андрей, — сказал он тогда. Если к моему мнению, мнению инструктора учебного центра, не прислушиваются, значит, я больше не нужен. Моя работа — делать из мальчишек настоящих солдат. Солдат, а не роботов-убийц. Чувствуешь разницу?»
Это было тогда, когда группу, которую тренировал капитан Забродов, прямо из учебного центра перебросили в Грозный. Илларион считал, что курсанты недостаточно подготовлены психологически, но гигантская мясорубка требовала людей, а забродовские курсанты умели отлично стрелять и в совершенстве владели приемами рукопашного боя. «Чего же боле?» — вслед за великим поэтом вопросило начальство, и капитан Забродов остался в меньшинстве. А через год произошел тот дикий случай с угнанным школьным автобусом… Именно после этого случая капитан Забродов подал рапорт об отставке, решительно подведя черту под своим армейским прошлым. С тех пор утекло немало воды, но Илларион ни разу не пожалел о принятом решении; что сделано, то сделано.
«Буду лениться», — решил Илларион и остановился перед стеной, представлявшей собой сплошной книжный стеллаж: лениться лучше всего в хорошей компании. Он пробежал глазами по разноцветному коленкору и потемневшей позолоте переплетов. Здесь было сосредоточено несметное богатство, которое Забродов собирал всю сознательную жизнь: огромные кожаные тома и крошечные, карманного формата пухлые книжицы, почти одинаковые в высоту и в толщину и потому похожие на диковинные бумажные кубики; тускло светилась позолота французских первоизданий Жюля Верна и солидно, увесисто чернели академические оттиски Пушкина.
Конфуций соседствовал здесь с «Апокрифами христиан» тринадцатого года издания, а Коран стоял бок о бок с «Калевалой» и «Анналами» Цезаря… Иллариону вдруг пришла в голову странная, совершенно непривычная мысль: а что будет со всеми этими сокровищами, когда их владелец, наконец, перестанет коптить небо? Человек ведь смертей, и, как верно заметил Михаил Афанасьевич Булгаков, смертен зачастую внезапно.
«Вот идиот, — подумал Илларион — не о Булгакове, конечно, а о себе, нашел, над чем ломать голову.
Книги не пропадают. Они будут жить еще очень долго, и какая, в сущности, разница, на чьей полке они будут стоять после моей смерти?» Ему доводилось знавать странных людей, которые просто коллекционировали книги, не читая. Понять этого Забродов не мог, но и осуждать не решался: в конце концов, эти люди тоже любили книги, и в их собраниях старинные тома были в безопасности, дожидаясь того, кто однажды откроет хрупкий от старости переплет и погрузится в созданный автором мир — прекрасный или по-детски наивный, но совершенно неповторимый.
Выбрать что-нибудь почитать, как всегда, оказалось довольно сложно. Впрочем, в проблеме выбора тоже имелась своя прелесть, тем более, что торопиться некуда: ребята из автомастерской обещали появиться только после обеда. Илларион простоял перед стеллажом минут десять, в душе потешаясь над своей нерешительностью: сейчас он напоминал себе Буриданова осла, умирающего от голода между двумя стогами сена. Наконец он сделал то, что делал уже тысячу раз до этого: зажмурился и, наугад протянув руку, вытащил с полки первое, что подвернулось под руку. Это оказалось прижизненное издание Стивенсона, напечатанное на языке оригинала. Илларион пожал плечами: что ж, беллетристика так беллетристика, — и, зажав прохладный томик под мьшку… повалился на диван.
27 
