— Милосердие, вот суть русского человека, — говорил немец, вытирая платочком выступившие на подслеповатых старческих глазах слезы.
А ведь если вспомнить — сколько попыток мы делали, чтобы стать союзниками. Еще Петр Первый отправлял в знак дружбы прусскому королю русских великанов для его гвардии, едва не подарил целый полк. Как искала дружбы с Фридрихом Вторым великая Екатерина! Как сорвалась дружба Павла Первого! Чьи-то происки постоянно ссорили нас и разводили по концам барьера, а затем начиналась долгая и кровавая война. Такая же, что ждет нас с Турцией — извечным врагом и соседом России. Увы, турки пока пляшут под французскую дудку. Позднее к сыновьям Галлии добавятся еще и англосаксы. Через сто с лишним лет объединенные англо-франко-турецкие войска нанесут нам поражение под Крымом, по сути дела отрежут от Черного моря, лишат флота.
Так может сделать ставку на дружбу с Пруссией? Австрия — нынешний союзник России — лжива, коварна и двулична. От нее всегда можно ждать вероломства, в любую минуту. А Пруссия? Пока слабая по сравнению с австрияками, но постепенно набирающая силу, уже ощерившаяся подобно хищнику острыми зубами, норовящая вцепиться в лакомые кусочки. Вместе мы будем той несокрушимой силой, которой подвластно все.
Я невольно ухмыльнулся, представив комичность ситуации. Какой-то рядовой солдатик грезит менять оси «реал политик», рулить монархами. Смешно. Хотя… попробовать-то можно.
Я никогда не относился к окружающим свысока. Понятно, что нас разделяют века, мое образование не сравнить с тем, что знают они. Многие понятия не имеют о календаре и ориентируются лишь благодаря батюшке из ближайшей церкви, который объявляет когда наступит и закончится очередной пост. Кое-кто и время считает по старинке согласно взятым еще с Византии традициям — летом семнадцать часов дня и семь ночи, зимой наоборот.
В Петербурге народ, конечно, грамотней, усвоивших европейское времяисчисление больше, чем в провинции. И языкам обучен чуть ли не каждый встречный, правда, изъясняются зачастую варварской смесью, перемежая немецкие, голландские и финские слова.
Но разве это дает мне право над ними смеяться?
Через неделю полк вернулся из лагерей. Чижиков обрадовался этому будто свадьбе. Сам он остался в городе, потому что умудрился серьезно простынуть и провалялся несколько недель в госпитале. Когда наш «дядька» поправился, начальство решило оставить его при штабе порученцем.
Я спросил, чем вызвано его веселье.
— А как же ж не радоваться, — довольно потирая руки, заговорил гренадер. — Во-первых, все друзья вернутся, я по ним заскучал — слов нет. В гошпитале валялся, мечтал, как здоровье в кабаках поправлять буду. Одному ж скучно. И вы вроде в компаньоны не набиваетесь. А как наши придут — ух, водочки попью всласть! Во-вторых, смогу прошение об отпуске подать. Во время стояния на зимних квартирах разрешается отпускать четверть состава. Думаю, ротный, не обидит. Чай не самый последний солдат. Давно я своих не видел: батьку с маткой, поклон им земной, сестер да братишек. Чай я уж настоящим дядькой стал, не токмо для таких гавриков, как вы, — он с прищуркой глянул на нас с Карлом.
— Не хочу тебя огорчать, но на носу война. Вряд ли начальство сильно на отпуска расщедрится, — предположил я.
Чижиков лишь усмехнулся:
— С туркой-то. Так мы его в два счета раскатаем. Вояка из него плохой. Чуть нажмешь — бежит, будто пятки смальцем смазаны.
— Ну-ну, — пробормотал я, помня, сколько еще будет этих войн, когда Оттоманская Порта вновь и вновь, науськиваемая врагами России, двинет войска к нашим границам, однако гренадер лишь хлопнул меня по плечу:
— Не боитесь, покуда присягу не примите, никуда я от вас не уйду, ни в какой отпуск. Токмо вы энтот день на всю жизнь запоминайте. Присяга для солдата ровно как второе рождение. После нее грех в кабаке не проставиться, и мне, Полкану старому, чарку не преподнести за науку.
— Не волнуйся, Степан, будет тебе чарка, — пообещал я.
И вот настал день присяги. Новобранцев всего двое — я и Карл. Нас вывели перед ротой, поставили рядом с развернутым знаменем, командир велел положить руку на Евангелие, и я, волнующимся голосом произнес первые строки:
«Я, Дитрих фон Гофен, обещаюсь всемогущим Богом служить всепресветлейшей нашей государыне императрице, верно и послушно, что в сих постановленных, також и впредь поставляемых воинских Артикулах, что оные в себе содержати будут, все исполнять исправно…»