97 
- Врач-психиатр.
- Значит, я в больнице?
- Да. В психиатрической лечебнице. Ваш случай исключительный. Такое явление мало изучено, процессы, происходящие в вашем мозгу, необычны...
- Я что, разгуливал во сне? - нетерпеливо перебил Завьялов.
- Случалось.
- Но я ничего не помню!
- Это последствие тяжелого ранения головы. Которое трудно было предугадать.
- Значит, все эти рисунки... Они были сделаны после совершения преступления, а не до. Я понял, наконец!
- Ваше подсознание пыталось таким образом довести до вашего сознания информацию о том, что происходило во время так называемого сна. Предупреждало.
- Я не мог этого хотеть! - Он схватился руками за голову.
«Да мог!» - откликнулась оболочка.
- С вами хотят поговорить.
- Кто? - спросил он, хотя и без того уже догадался - Герман.
- Зампрокурора Горанин. Кстати, он приходил сюда с неделю назад, консультировался у меня по поводу вашего случая. Показывал рисунки. Я не поверил. Сказал, что такое вряд ли возможно. Но факты...
- Где он?
- Ждет вас в кабинете у главврача. Александр Александрович, я вижу, вы человек разумный, -мягко сказал психиатр, — в состоянии бодрствования вы опасности для окружающих не представляете. Мы вас вылечим, вы будете жить нормальной жизнью...
- После всего, что случилось?
- В этом вашей вины нет. Это болезнь. А говорю я все к тому, что надеюсь - меры, которые мы применяем по отношению к другим... больным, не понадобятся.
- То есть ремни, санитары, уколы, начисто отшибающие память?
- Именно.
- Я буду вести себя спокойно.
- Верю, - кивнул врач. - Тогда пройдемте. Горанин вас ждет.
И пошел первым. Завьялов подумал: «Доверяют, значит». Потом был длинный коридор. И тишина. Возможно, где-то раздавались крики больных, лежащих в этой лечебнице, но он их не слышал. И теперь радовался своей глухоте.
- Прошу, - открыл перед ним одну из дверей врач.
Он сразу же увидел Горанина. Тот стоял у окна, губы у него шевелились. С кем-то разговаривал. Почувствовал знакомый толчок, оболочка вновь до отказа наполнилась воздухом и зазвенела: «Ненавижу!». Но сдержал себя. Остановился на пороге, раздумывая - входить, не входить? Горанин сам шагнул ему навстречу. Смотрел несколько настороженно, но улыбался. И даже руку протянул:
- Ну, здравствуй, Саша.
- Здравствуй, - нехотя откликнулась пустая оболочка. Александр Завьялов промолчал и руки не подал.
- Проходите, - кивнул сидящий за столом главврач.
Когда прошел в кабинет, услышал все то же:
- Как чувствуем себя?
- Нормально.
Он смотрел тойБкенаГермана. Зачем пришел? Объясниться?Горанин все понйги-сказал врачам:
- Я хотел бы побеседовать с Александром наедине.
Те переглянулись.
Зачем так смотреть? Решетки на окнах крепкие, да и бежать он не собирается. Никуда, до конца жизни. Но для них сказал:
- Я спокоен.
Врачи тут же вышли. Они с Германом остались один на один.
- Садись, - попросил Горанин. И сам уселся за стол, на место главврача.
- Что, разговор будет долгим?
- Ты, должно быть, хочешь узнать подробности?
- О том, как убил свою жену? Думаешь, меня это порадует?
- А ты по-прежнему язвишь. Это хорошо. - Герман вздохнул. - И все-таки сядь, Саша.
Он присел на стул, вытянул ноги и немного расслабился.
- Разговор будет без протокола, - сказал Герман. - И без диктофона. Только ты и я. Ты знаешь, сумасшедших в нашей стране не судят. Комиссия сделает заключение о твоей невменяемости в момент совершения преступления. Вернее, преступлений. Ибо разбитая машина, витрина и Косой также на твоей совести. Дело закроют ввиду того, что обвиняемый уголовной ответственности не подлежит. Я не знаю, сколько времени ты проведешь в клинике. Может быть, год, может, и два. Это все, что я могу для тебя сделать. По-моему, я вину свою искупил целиком и полностью.
- Какую вину?
- Ведь это я в тебя стрелял.
В голове Завьялова зазвенело. И словно издалека, эхом повторилось: «...Это я в тебя стрелял». Какая-то Вселенская Глупость!
- Не понял. - Он откинулся на спинку стула, словно хотел быть, как можно дальше от Гора-нина.
- А ты думаешь - Косой? Помнишь, про щенков? - (Щенки? Какие щенки? Те самые? Александр еле заметно кивнул: помню). - Так вот ты для меня то же самое. Лучше бы ты умер тогда. Но ты не умер. Выплыл. Понимаешь, я не мог допустить, чтобы ты все разрушил. Я с таким трудом, год за годом, шел к этому. Двадцать лет!
97 
