Особенно,... 
120 
– Послушайте, – произнесла она, вскинув голову и пристально глядя ему в глаза, – но если вы убьете Максимилиана, вам придется убить и нас с Софи.
На лице Армана появилась фальшивая, словно бы наклеенная улыбка, тогда как взгляд его темных глаз прожигал собеседницу насквозь.
– Зачем, мадемуазель Элиана? Как свидетели вы не опасны. Вы с Софи обе горожанки и не сумеете указать дорогу. Все знают, что в лесу скрываются шуаны, – попробуй их найди!
– Что ж, в таком случае у меня может быть только один ответ – «нет». Я замужем и дорожу своей честью.
– Больше, чем жизнью Максимилиана?
Она немного помедлила.
– Возможно. К тому же я надеюсь, что вы одумаетесь.
– А я в свою очередь уверен в вашем благоразумии. У вас есть время до вечера.
Элиана повернулась и вышла из комнаты. Когда-то ее преследовали якобинцы, теперь она попала в руки шуанов. Как странно и нелепо! Почему женственность, добродетель, красота столь беззащитны перед грубой силой?
Она вернулась в гостиную, где сидели Максимилиан и Софи. Они вполголоса беседовали.
– Не надо было ехать, – говорил Максимилиан, – нужно было подумать о себе.
– Я думала, – упрямо отвечала Софи, – потому и отправилась в путь. Я не могла оставаться одна в этом огромном доме. Я хочу быть с вами везде и всюду. Особенно сейчас.
Максимилиан искоса взглянул на Элиану, но ничего не сказал.
Женщина отвернулась к окну. В этот миг она мысленно поклялась в том, что никогда и ни за что не изменит решение.
ГЛАВА VIII
Бернар Флери ехал верхом во главе небольшого отряда вдоль берега, окаймлявшего пролив Ла-Манш. Его одежда, казалось, задубела от соли, в блестящих, черных как смоль волосах, точно крохотные звездочки, сверкали мелкие капли влаги.
Он привычно оглядывал округлые линии бухты, неровные утесы, исчезающие на горизонте высокие холмы, постоянно меняющее свой облик небо. Многое в дикой природе напоминает явления человеческого мира! Вон те облака похожи на напудренные парики вельмож, а та ломаная линия скалы – на чей-то гордый профиль.
С морских просторов доносился гул, порожденный колебаниями огромных волн; над водою носились бакланы.
Здесь, на окраине лагеря, прибрежные камни окутывал мох, а сам берег зарос бурьяном, но чуть дальше громоздились склады и верфи – оттуда доносился крепкий запах смолы. В лагере сутками не прекращалась работа – сооружались арсеналы, укрепления, плотины…
Бернар любил море, в ненастье выглядевшее сумрачным, в ясные дни – лазурным; любил величавые пейзажи побережья, его печальное безлюдье, усыпляющее веяние могучего ветра. Он любил жизнь такой, какая она есть, какой была и… будет – возможно, еще нескоро, через много лет.
На дороге виднелось множество следов, один из которых напомнил Бернару след женской туфельки.
Он улыбнулся своим мыслям. Теперь недолго осталось ждать. Скоро он получит отпуск и поедет в Париж, к Элиане.
Элиана? Кто она для него? Верная и любящая жена, мать его детей. Вечно желанная женщина, в объятиях которой утоляешь свою страсть, и в то же время она – dea certe,[8] как у Вергилия в «Энеиде»: возвышенное создание, прекрасная незнакомка, перед которой преклоняешь колена, припадая губами к краю ее одежды.
Что ж, как ни печально, но времена рыцарского отношения к женщине, похоже, канули в Лету. Военные, избалованные доступностью женщин, как в завоеванных странах, так и на родине, не утруждали себя галантным обхождением с прекрасным полом, в буржуазном же обществе на жен привыкли смотреть как на предмет собственности, а на любовниц – как на объект вожделения.
Вот почему Наполеон Бонапарт приветствовал возвращение в страну эмигрантов, приверженцев старомодного этикета. Он хотел положить конец вседозволенности, доставшейся в наследство от Директории, и резко выступал против разводов и незаконного любовного сожительства.
Бернар никогда не кичился своим происхождением, несмотря на то, что с одной стороны являлся отпрыском старинного флорентийского рода, а с другой – представителем не менее знатной французской семьи. Иногда он в шутку называл себя потомком корсиканских разбойников, кондотьеров.
Но почтительное, благоговейное отношение к женщине, стремление защищать и оберегать ее от ударов судьбы было унаследовано им от благородных предков, благородных не обязательно в буквальном смысле слова, ибо он понимал: превыше благородства крови всегда стояло и будет стоять благородство души.
120 
