В ее глазах не отразилось никакой тревоги.
— Все, что угодно.
— Что, если я прогоню тебя, прикажу уйти к другому мужчине?
Ее рот дрогнул.
— Если ты прикажешь, я это сделаю.
— И что ты будешь обо мне думать?
— То же, что я думаю о тебе сейчас. Значит, у тебя есть на то серьезная причина. Или я тебе надоела.
— Ты никогда мне не надоешь. Никогда, за все то время, что мне осталось. Есть вещи, которые неизменны.
Краска потоком залила ее лицо.
— Я тоже так думаю. — Она засмеялась, затаив дыхание. — Попроси меня сделать что-нибудь легкое, например умереть за тебя.
— Прежде чем мы ляжем спать?
— Хорошо, тогда завтра.
— Я все равно попрошу тебя пообещать мне кое-что, Брисеида.
— Что?
Я крутил в пальцах локон ее изумительных волос.
— Если настанет время, когда я покажусь дураком, или глупцом, или бессердечным, ты все равно будешь в меня верить.
— Я всегда буду в тебя верить. — Она чуть сильнее прижала мою руку к своей груди. — Я тоже не глупа, Ахилл. Тебя что-то гложет.
— Даже если это и так, я не могу тебе сказать, что именно.
Она оставила этот разговор и больше никогда к нему не возвращалась.
Нам не было дано узнать, каким именно способом Одиссей справился с задачей, которую на себя взвалил, но его рука угадывалась во всем, пусть ее саму и не было видно. Как-то вдруг вся армия заговорила о том, что неприязнь между мной и Агамемноном резко усилилась, что Калхант проявляет удручающую настойчивость в деле Хрисеиды и что Агамемнон сдерживается из последних сил.
Спустя три дня после совета все эти интересные темы для разговоров были позабыты. Разразилось бедствие. Сначала вожди пытались о нем умолчать, но скоро болезнь свалила столько воинов, что спрятать их стало невозможно. Наводящее ужас слово передавалось из уст в уста: чума, чума, чума. В один день слегло четыре тысячи человек, на следующий день — еще четыре, казалось, этому не будет конца. Я отправился посмотреть на своих собственных воинов, которые были в числе заболевших, и один их вид заставил меня молить Лето и Артемиду, чтобы Одиссей знал, что делает. Они лежали в лихорадке, бредили, были покрыты мокрыми язвами и стонали от головной боли. Махаон с Подалирием оба заверили меня, что это определенно такая форма чумы.
Немного погодя мне встретился сам Одиссей. Он улыбался от уха до уха.
— Ахилл, ты должен признать, проведя сыновей Асклепия, я сотворил нечто, достойное остаться в истории!
— Надеюсь, ты не зашел слишком далеко, — кисло сказал я.
— Не волнуйся, никаких потерь не будет. Они все встанут на ноги и будут крепче, чем были.
Выведенный из себя его самодовольным весельем, я покачал головой:
— Полагаю, пора уже Агамемнону послушаться Калханта и отдать Хрисеиду. И бог пошлет нам изумительное и чудесное выздоровление. Только на этот раз это будет бог из машины.[19]
— Говори об этом потише, — заметил он и отправился собственноручно ухаживать за больными, чем заслужил репутацию храбреца.
Когда Агамемнон пошел к Калханту и попросил совершить прилюдное гадание, армия вздохнула с облегчением. Никто не сомневался, что жрец потребует возвращения Хрисеиды; сердца возрадовались, предвкушая конец мору.
Прилюдное гадание предполагало присутствие всех военных вождей старше тех, кто командовал отдельными отрядами. Около тысячи их собралось в специально отведенном месте, встав позади царей лицом к жертвеннику; конечно, большинство из них были царскими родственниками, некоторые даже близкими.
Сидел только Агамемнон. Проходя мимо его трона, я не сделал попытки преклонить перед ним колено и свирепо нахмурился. Это было замечено; лица присутствующих озабоченно напряглись. Патрокл зашел так далеко, что предупреждающе положил руку мне на плечо, но я сердито ее сбросил. Потом я занял свое место, выслушал, как Калхант заявляет, дескать, чума не прекратится, пока Аполлону не отдадут то, что ему причитается, — деву Хрисеиду. Агамемнон должен отослать ее в Трою.
Ни ему, ни мне не пришлось много играть; мы барахтались в паутине, сотканной Одиссеем, и ненавидели это. Я насмехался и глумился над Агамемноном, который в ответ на это приказал отдать ему Брисеиду. Отодвинув исступленного Патрокла в сторону, я покинул площадь собраний и направился к мирмидонскому частоколу. Взглянув мне в лицо, Брисеида ничего не сказала, хотя глаза ее наполнились слезами. Обратно мы вернулись в молчании. Потом перед всем великим собранием я вложил ее руку в руку Агамемнона. Нестор вызвался позаботиться об обеих девушках и отправить их навстречу судьбе. Уходя с ним, Брисеида обернулась, чтобы посмотреть на меня в последний раз.