ФАНТАСТИКА

ДЕТЕКТИВЫ И БОЕВИКИ

ПРОЗА

ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ

ДЕТСКИЕ КНИГИ

ПОЭЗИЯ, ДРАМАТУРГИЯ

НАУКА, ОБРАЗОВАНИЕ

ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ

СПРАВОЧНИКИ

ЮМОР

ДОМ, СЕМЬЯ

РЕЛИГИЯ

ДЕЛОВАЯ ЛИТЕРАТУРА

Последние отзывы

Бабки царя Соломона

Имена созвучные Макар, Захар, Макаровна... Напрягает А так ничего, для отдыха души >>>>>

Заблудший ангел

Однозначно, советую читать!!!! Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... >>>>>

Наивная плоть

Не понимаю восторженных отзывов. Предсказуемо и шаблонно написано >>>>>

Охота на пиранью

Винегрет. Але ні, тут як і в інших, стільки намішано цього "сцикливого нацизму ©" - рашизму у вигляді майонезу,... >>>>>




  236  

Когда Ганс П. уезжал, он изрек с крутой высоты своих моральных устоев: «Вы, разумеется, должны понимать, что я никогда не позволяю личным чувствам влиять на мое честное сознание критика». Джеймс не преминул добавить: «Борющееся с безнравственностью и низостью» — и получил ответ, который в его пересказе звучал так: "Да уж, ну да, уж я-то это понимаю, но, черт возьми, личное общение вещь очень важная — да, ну да». Через две недели Ганс П. написал статью о творчестве Джеймса, в которой говорится, что элементы продажности в творчестве Шаффера — это скорее честный цинизм молодости, обусловленный современным состоянием общества, чем органичная составляющая его, Джеймса, мировоззрения. Весь день Джеймс катался по полу от смеха.

Джеймс выворачивает наизнанку обычную маску молодого писателя. Все, или почти все, они, непременное условие — наивные, начинают, отчасти сознательно, отчасти бессознательно, использовать свою наивность в качестве средства защиты. А Джеймс играет в продажность. Например, имея дело с режиссером, который затевает обычную игру, притворяясь, что он хочет снять фильм по его рассказу, «оставив абсолютно все как есть, хотя, конечно, некоторые небольшие изменения внести будет просто необходимо», Джеймс может провести с ним целый день, с правдивым лицом, заикаясь от распирающей его честности, предлагая все более и более дикие изменения в сюжете во имя кассовых сборов, а режиссер, слушая его, тем временем напрягается все больше и больше. Но, как говорит Джеймс, ты не можешь предложить им никаких, даже самых немыслимых, переделок, которые не померкли бы перед тем, что киношники сами всегда готовы тебе предложить, поэтому они никогда не могут понять, смеется он над ними или нет. Он уходит — «онемевший от чувства переполняющей его благодарности». «По непонятным причинам» они обижаются и больше с ним на связь не выходят. Или, будучи приглашенным на вечеринку, где есть какой-нибудь критик или кто-нибудь из важных мандаринов, от кого хотя бы слегка отдает помпезностью, Джеймс может просидеть весь вечер у его (или ее) ног, буквально вымаливая для себя какие-нибудь подачки и безудержно расточая комплименты. Потом он смеется. Я сказала ему, что все это очень опасно; Джеймс ответил, что это не более опасно, чем быть «искренним молодым писателем со встроенной честностью». «Честность, — говорит он, делая туповатое лицо и почесывая у себя в паху, — это красная тряпка перед быком мамоны, или, говоря иначе, честность — это гульфик бедняка». Я сказала, что ж, очень хорошо, — он ответил: «Ну ладно, Анна, а что ты скажешь про все эти наши пародийные кривляния? Какая разница между тобой и мной?»

Я признала его правоту; но потом, вдохновленные нашим успехом с дневником молодого американца, мы решили сочинить еще один — написанный женщиной, писательницей, недавно вступившей в средний возраст, которая провела несколько лет в африканской колонии и сознание которой теперь терзают полученные там впечатления. Это предназначалось для Руперта, редактора «Зенита», попросившего у меня «что-нибудь из ваших творений — уж осчастливьте нас наконец!»

Джеймс сходил на встречу с Рупертом и почти его возненавидел. Руперт — весь на мокром месте, нюня, истеричный, гомосексуальный, умный.


Пасхальная неделя[31]. Двери Русской православной церкви в Кенсингтоне омыты жизнью улицы середины двадцатого века. Внутри — колышущиеся тени, ладан, коленопреклоненные фигуры, кладущие поклоны веры, ведущей свое начало с незапамятных времен. Огромное пространство пола, не покрытого ничем. Несколько священников, погруженных в обрядовое действо, совершаемое ими. Несколько верующих, стоящих на коленях на жестком полу, склоняющихся вниз, чтобы коснуться его лбами. Да, их немного. Но они — настоящие. Все это было настоящим. Я почувствовала, что это — настоящая действительность. В конце концов большинство из ныне живущих на земле людей находится внутри религии, а меньшинство — язычники. Язычники? Ах, какое радостное слово для скучной сухости современных людей, живущих в полном безбожии! Я одна стояла в полный рост, все остальные — на коленях. Я, моя упрямая и маленькая сущность, я чувствовала, как подкашиваются мои ноги, я, продолжавшая упрямо стоять в полный рост, одна. Священники — торжественные, гармоничные. И мужественные. Горстка прекрасно бледных юношей, очаровательно серьезных от переполняющих их благоговейных чувств. Подобные раскатам грома, богатые, глубокие и по-мужски сильные распевы на русском языке, волнами заполняющие церковь.


  236