145 
Они связали мне руки, высокочтимый царь. По условиям договора я должен оставаться на восточном берегу Евфрата, и, пока на парфянском троне сидит этот старый тиран, носящий твое имя, я не осмеливаюсь ослушаться. Семьдесят плодороднейших долин отнято у меня, но если я не повинуюсь, у меня отнимут еще более.
Однако не нужно отчаиваться. Я слышал, как ты сказал, что у нас есть еще время. Мы оба молоды и можем потерпеть. Этот договор еще более утвердил меня в намерении расширить пределы Армении. Ты можешь строить планы на Каппадокию, Пафлагонию, провинцию Азия, Киликию, Вифинию и Македонию. Я же держу в поле зрения Сирию, Аравию и Египет. Не говоря уже о Парфянском царстве, ибо скоро старый Митридат отойдет в мир иной. И тогда, я предсказываю, разразится война между его сыновьями, ибо он довлеет над ними так же, как и надо мной, не возвышая никого, и мучает их угрозами расправы, и даже умерщвляет порою одного в назидание другим. Нет хуже для государства, чем когда умирает старый царь, не назначив себе преемника. Я предсказываю тебе это, высокочтимый тесть: разразится война между сыновьями царя Парфянского, и тогда придет мой черед. Я выступлю на Сирию, Аравию, Египет, Месопотамию. Пока же буду продолжать строительство Тигранокерта.
И еще одно должен тебе сообщить. Оробаз повелел халдейскому прорицателю Набополассару предсказать по руке и лицу Суллы судьбу его. Брат Набополассара — прорицатель самого царя царей. И клянусь тебе, великий и мудрый тесть мой, что халдей никогда не ошибается. Так вот, взглянув на руку и лицо Суллы, он преклонился, как преклоняются перед царем, и сказал Оробазу, что этот римлянин — величайший человек в мире, коему нет равных от реки Инд до Западного океана. Я очень испугался, так же как и Оробаз. Последний достиг Селевкии-на-Тигре и доложил обо всем царю, включая наши с тобой замыслы и твои возможные виды на Парфянское царство, всемогущий тесть. За мной сейчас же начали следить. Единственная новость, порадовавшая меня, — царь казнил Оробаза и Набополассара за их благоговение перед римлянином. Однако договор он принял и написал об этом в Рим. Похоже, старик сам желал бы увидеть Луция Корнелия Суллу. Жаль, что в тот момент он находился в Экбатане: его палачу нашлась бы работа.
Только будущее покажет, что нас ждет, мой многоуважаемый тесть. Возможно, что Луций Корнелий Сулла теперь нацелился на запад и не станет мешать нам. И тогда придет день, когда я буду именоваться царем царей. Я знаю, что для тебя это пустой звук. Но для меня, воспитанного при дворах Экбатаны и Селевкии-на-Тигре, это превыше всего на свете.
Моя дорогая жена, твоя дочь, здравствует. Наши дети тоже. Хотел бы сообщить что-нибудь столь же приятное касательно наших планов, но пока, увы, нечего.
Через десять дней после переговоров Сулла получил копию договора и был приглашен на открытие обелиска на берегу молочно-голубой реки. Он пришел облаченным в парадную тогу и, ввиду торжественного случая, с непокрытой головой, невзирая на палящее солнце.
Но солнце сделало свое дело, и Сулла-младший получил наглядный урок: отец его жестоко обгорел, хотя и смазался маслом. Вся в волдырях, кожа несколько раз сходила с его бедного лица, но сорок дней спустя, когда они достигли Тарса, при помощи раздобытой Морсимом на местном базаре мази Сулла-старший исцелился.
Сулла никому не сказал о мешках с золотом, один из которых был получен им от царя Осроэны, а пять других — от Оробаза. На монетах последнего красовалось изображение царя Митридата Парфянского, старика с короткой шеей, очень длинным носом и торчащей бородой.
В Тарсе Сулла обменял золотые монеты на римские деньги и нежданно для себя обнаружил, что обогатился на десять миллионов денариев, более чем удвоив свое состояние! Он не стал набивать сундуки римскими деньгами, а оформил permutatio — ценную бумагу и зашил тонкий пергамент в свою тогу.
Год подходил к концу, осень была в разгаре, и наступило время подумать о возвращении домой. Он сделал свое дело — и сделал хорошо. В Риме не будут сожалеть о его назначении в Киликию. В придачу к дарованной лично ему награде Сулла вез еще десять мешков золота: два — от Тиграна, пять — от царя Парфянского, один — из Коммагены, и два — не от кого иного, как царя Понтийского. А это означало, что он может выплатить жалование солдатам и офицерам, щедро вознаградить Морсима да еще положить более чем две трети добычи в свой походный сундук. Да, это был удачный год! Его репутация в Риме сильно возрастет, и теперь у него есть деньги, чтобы добиваться избрания консулом. Его пожитки были уложены, и корабль стоял на якоре в Цидне, когда он получил письмо от Публия Рутилия Руфа, помеченное сентябрем:
145 
