27 
— Работать я буду от зари до зари, — продолжал Апад. — С любым готов держать пари — ставлю на отличного вола, — что я до конца своих дней расчищу больше земли, чем кто-либо из вас.
Эрука, тряхнув головой, отбросил назад соломенную гриву и через плечо поглядел на них.
— Апад заключает пари на вола, которого у него пока нет, — сказал он.
— Что ты! — Апад погрозил другу пальцем.
Эрука в ответ только ухмыльнулся.
— Эрука боится заключить со мной пари, — доверительно сообщил Перкару Апад, но так громко, чтобы все слышали.
Эрука пожал плечами.
— Расчистка земли — тяжелая работа, — сказал он. — Я буду доволен, если мне удастся расчистить хотя бы самую необходимую площадь.
— Или поручить это дело жене, — вставил Апад с каким-то нарочитым смешком, который должен был означать, что он добродушно шутит и вовсе не желает нанести смертельное оскорбление.
Капака, ехавший впереди с Нгангатой и Атти, уже немолодым человеком с густыми рыжими косами, покашляв, прочистил горло.
— Строить планы всегда хорошо, — произнес он. — Но только помните, что Владыка Леса может и не дать согласия.
— Конечно, я понимаю, конечно, — поспешил ответить Апад, подмигнув Перкару.
— А ты, Атти, готов заключить со мной пари?
Атти медленно повернулся в седле. У него была странная привычка обегать глазами все вокруг, никогда не останавливая взгляда на одном предмете.
— Довольно бессмысленное пари, — наконец промолвил он. — Если мы будем судить, сколько земли расчищено лишь в конце жизни, что за толк будет победителю от вола?
— Ну, хорошо, согласен, можно слегка изменить условия пари. К примеру, скажем так: у кого из нас будет больше всего пастбищ к пятидесяти годам.
Атти насмешливо фыркнул.
— Это дает тебе преимущество передо мной, на корчевание пней у тебя остается тридцать лет, а у меня всего десять. Но несмотря на это, я мог бы даже и выиграть. Куда тебе валить деревья такими нежными руками долинного жителя?
Апад даже присвистнул.
— Мы еще посмотрим, дремучий горец. Ты собираешься корчевать деревья, швыряя в них камни, как твои друзья альвы?
Перкар видел, как помрачнел Атти и сразу же отвернулся от них. Нгангата, однако, будто и не слышал ничего, зато Эрука метнул предупреждающий взгляд в сторону Апада.
Они тоже не любят альву, решил Перкар. Один только Атти с ним разговаривает. Эти его нелепые косы и странный выговор… Он с первой минуты невзлюбил Нгангату, как только почувствовал на себе нахальный взгляд его черных глаз и услышал его поганый язык. Тихий и вкрадчивый, но в то же время он не мог избавиться от какого-то ощущения вины, может быть, потому, что понимал, что отец и Капака не одобряют его. И все-таки Апад и Эрука давно знают этого альва, и если и они не любят его, это означает, что не так уж неправ он, Перкар.
И все же последнее замечание Апада прекратило спор — очевидно, отпуская шутки, иногда надо соблюдать осторожность.
После недолгой паузы Капака сказал:
— Спой нам что-нибудь, Эрука, что-нибудь походное.
— Хм. — Эрука задумался, затем попробовал голос и запел. У него был чистый красивый тенор. И последние ноты песенной фразы он заканчивал неистовым заливчатым тремоло в старинном стиле, что требовало от певца большого искусства, но Эрука пел мастерски.
- Горн и молот — все готово.
- Стану я ковать подковы.
- Как ковать коней я стану —
- Нашепчу им заклинаний.
- Вспрянет конь, горяч и бешен,
- Вволю, вволю я потешусь!
- Как в седло хозяин вспрыгнет —
- Так огонь во чреслах вспыхнет,
- И, мечтою мучась грешной,
- Он помчит к подруге нежной.
- Конь помчится через поле —
- Вволю я потешусь, вволю!
Апад время от времени подпевал Эруке, повторяя слова «потешусь», «женщину», но певец он был никудышный, и его трели звучали скорее как детские крики или вопли раненого о помощи. Это делало песню еще более комичной, и Перкар чувствовал, как впервые за несколько лет он улыбается свободно и непринужденно. Он был в дороге, на пути к миру, богатому Пираку, к миру непредсказуемых возможностей, о которых он никогда не смел и мечтать.
Весь остаток дня он проехал погруженный в свои грезы. Но как только они покинули отцовские земли и двинулись по местности, которой не касался топор, все ушло — и богиня, и мать, ушла грусть, и мысли его теперь были поглощены лишь лошадью и шумной болтовней спутников.
Солнце уже клонилось к западу — день незаметно пролетел. Леса стояли открытые, словно распахнутый пиршественный зал, где вместо громадных опорных столбов — деревья, а листва — вместо черепицы на кровле отчего дома. Ржавый пыльный солнечный свет просачивался вниз, собирался то тут, то там под деревьями, как будто его кто-то смел в маленькие кучки. Дневное птичье пение сменилось вечерними мелодиями, и маленькие черные лягушки, которые жили в палых листьях, уже завели свои причудливые гортанные песни.
27 
