Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
85 
Опустила Княгиня стакан на стол.
– Потому, Феденька, что не учу я тебя ничему. Сам ведь сказал. Сам и учишься; сам, да не сам. Режется из тебя, дубины-чурбана, скрипка драгоценная: деки, гриф, завитушки по бокам. Льется в тебя, как в стакан этот; скоро, не скоро, а будет полон. Так что не бегай – неполным, недорезанным.
Стало железным лицо напротив.
Ледяным стало.
– Можешь не успеть, мил-друг Феденька.
– Чего не успеть-то?
– Обратно добежать, – сказала.
И почти сразу, превратив железо в нежнейший пух, по-детски просияв взглядом, трепетным, запредельным шепотом:
– Господи! Да неужто и я таким ребенком была?! Когда? где? было ли?!
Сама себе ответила:
– Было. Прошло. Ты смотри, Феденька, не проклинай меня, если что… Do you understand, my dear prince?
– Yes, I do, – машинально отозвался Федор, истово силясь понять совсем другое: что же все-таки ему понятно, раз ответил?!
Что?
Отчего сердце зашлось сладкой, страшной дробью?
– And seem a saint, when most I play the devil. And seem a saint, my princess…
– Правильно. Молодцом, – улыбнулась Княгиня; и повторила сказанное Федором, превращая слова в слова. – "Кажусь святым, роль дьявола играя…" Старый, добрый Ричард Третий! Как вовремя… Ты только, Феденька, не морщь лоб. Не спеши понимать. Понимание, дружок, – это Закон. И обратной дороги нет. С каждым новым пониманием мы перестаем быть прежними; меняемся навсегда. Нравится тебе это, нет ли – выбор сделан, а торопиться ни к чему.
Вот тут и раздался на улице грохот многих колес-копыт, а следом – крики.
* * *
– Яшка! Сукин ты сын! Вот ты где!
– Хозяин! Шампанского!
– Всем шампанского! Новосветского, абрау-дюрсо! За мой счет!
– Яков, гулящая душа! Дай, дай расцелую! Пой мне, Яков! пляши! вынь душу!..
Первым в "Пятый Вавилон" ворвался гигант в черном сюртуке. Пенсне то и дело сваливалось с его могучего носа, повисая на цепочке; седеющая копна волос тряслась мелкой дрожью. Гигант мигом облапил Яшку-рома, и два великана закружились по залу, тиская друг друга, хрустя костями и выкрикивая приветствия.
Этого гостя знали все. Извозчики звали его "Диким Барином", челядь в крымских и кавказских имениях – «вась-сиясь», коверкая титулование; легкие на язык татары подвесили кличку Аслан-Дели, что значило "Безумный Лев"; а лощеные завсегдатаи Английского клуба всегда держали наготове пустое кресло для князя Льва Голицына.
Это он, «вась-сиясь», открыл в Москве, рядом с генерал-губернаторским домом, магазинчик, где продавали прекрасное вино по двадцать пять копеек за бутылку.
Это он, Дикий Барин, на спор с записным пьяницей Скуратовым велел вылить наземь полную бочку хереса только потому, что привереде-Скуратову вино отдавало мокрой кожей, а самому князю – мокрой медью. По слухам, на дне бочки обнаружился медный то ли крестик, то ли ключ от погреба, подвешенный на кожаный гайтан – побрякушку черт знает когда утопил один из рабочих; и спорщики угомонились, крайне довольные друг другом.
Это он, Безумный Лев, укрыл у себя раненых студентов после разгона казаками университетской демонстрации, а когда за бунтарями явились – споил вдрабадан и студентов, и полицию, и всю улицу, назвал себя именинником, остальных – гостями, чем спас молодежь от судебного разбирательства.
Это он, Лев Голицын, никогда не пил водки.
И даже требовал ее повсеместного запрещения со всей широтой своей необъятной души.
– Жги, Яшка! Пой! Пляши!..
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Не глаза у князя Голицына – две чаши вина искрометного сверкают. Тут и с одной-то захмелеешь, а с двух… Но если нырнуть в эти чаши, сразу в обе, без оглядки, положившись на русский «авось» – то на дне:
…старичок.
Сидит на песчаном пригорке близ залива. Маленький, морщинистый, в потертом черном сюртуке и зауженных брючках. Хитро щурится на чаек, на солнце – устал старичок, присел отдохнуть. Здесь другое: понимаешь вдруг, что не очень-то он стар, и не очень-то устал! вот сейчас потянется всем телом – и треснет сюртучок, высунутся из расползающихся рукавов львиные лапищи!
Дрожать заливу от торжествующего рыка!
* * *
Под гомон хора "К нам приехал наш любимый…" в залу вваливались остальные гуляки. Толстобрюхий старик с бородой, расчесанной надвое крыльями ("Кашперов! сахарозаводчик Кашперов!" – зашептались у столов), следом жандармский ротмистр – длинный, сухопарый, пьяный до той степени, что казался трезвым; стайка актрис, среди которых Федор заметил двоих тощеньких инженю из Московского Общедоступного; еще один жандарм, на сей раз унтер-офицер – опекая подгулявшего ротмистра с заботливостью родной маменьки… троица смазливых личностей, упавших на хвост буйному князю… какие-то шумные ромалэ с гитарами и бубнами, подобранные явно по пути, на бульваре, за неимением Яшки и его людей…
85 
