Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
188 
Ди вернулся в холодный день Рождества {432} : дом был разграблен, библиотеку увезли — сохранности ради, сказали королевские чиновники, и во избежание пересудов о немцах и магии. На лондонской сцене с успехом шла пьеса об ужасном падении немецкого волшебника, написанная шалым университетским умником {433} : актеры представляли, как колдун заключил сделку с дьяволом, стал невидимкой, дразнил Папу Римского и императора; потом коварного мага утаскивали в ад — поговаривали, что в этот момент в зале иногда пахло серой, а на сцене среди разбрасывающих петарды актеров в черных шкурах появлялась парочка настоящих чертей. Я книги свои сожгу. Пьеса метила преимущественно в Агриппу, обладателя волшебного жезла и schwarzer Pudel [73] {434} ; но затрагивала и Джона Ди.
Однако появились старые друзья и ссудили деньгами — одним из них был брат Эдварда Келли {435} , не сказавший ни того, как ему достались десять фунтов золотом, которые он дал Ди, ни того, почему он легко может их одолжить. Старая королева, когда вспоминала о нем, была все так же добра; она дала понять, что, как только освободится подходящая должность — нотариат в соборе Святого Павла или пост главы госпиталя Святого Креста в Винчестере, — он ее получит. Но он так ничего и не дождался. {436} Пришло лето, и они с Джейн удостоились королевской аудиенции в Сион-хаусе {437} , вместе со всеми семью детьми, от Артура и до малышки Франсес {438} ; Джейн Ди, состоявшей некогда при королеве, было дозволено поцеловать государыне руку и передать прошение от имени мужа. Королева приняла бумагу собственноручно и положила подле себя на подушечку, и всю дорогу домой семейство обсуждало знаки высочайшего расположения; из этого тоже не вышло ничего. Они по-прежнему жили дружеской помощью, а через год на Рождество королева вызвала Ди в Ричмонд и пообещала прислать ему сотню «ангелов» {439} — подразумевались золотые монеты, с названием которых любили играть поэты, да и она тоже, но не Ди. «Данное слово назад не берут — либо нарушат, либо блюдут», — сказала она. Наконец явилась должность ректора в Манчестерском колледже, на севере. {440} Не это ему виделось и желалось: слишком далеко от Лондона и от дома. Главным занятием прежнего ректора было преследование католиков, многие из которых все еще сидели в манчестерских тюрьмах. Темной зимой, когда вода в ручьях обжигала, как утюг, он отправился на север {441} вместе со всем семейством, включая новорожденную, которую Джон Ди назвал Мадимией, — последнее их дитя {442} , запеленатое, как Христос-младенец. В феврале он вступил в должность. В его дневниках, содержащих подробные отчеты о каждом визите, каждой надежде и разочаровании, каждой оказанной ему чести, церемония не описана. {443}
Он исполнял свои обязанности, заботился о колледже и жителях города. У него, как и в Лондоне, одалживали книги — много десятков книг привез он в Манчестерский колледж, и ланкаширцы приходили и рассматривали их, сцепив за спиной руки. Мировые судьи обращались к нему за помощью в делах о ведовстве, которые в те времена им постоянно приходилось разбирать; одну женщину поймали за тем, что она доила топорище и наполнила молоком два бочонка, другая, напротив, лишила надоя соседскую корову; а случались и деяния куда страшнее, столь ужасные, что к ним, несомненно, приложил лапу Дьявол, если только люди не более грешны, чем о том сказано в Писании. Ди одалживал «Malleus maleficarum», когда о том просили (как он мог отказать?), но давал и «De præstigiis daemonum» Иоганна Вира {444} , призывавшего выказывать милость к старухам, которых одурачил Дьявол.
Опять пришло зимнее солнцестояние {445} ; викарий привел Ди в дом вдовы, семеро детей которой были одержимы и лежали в постели, не в силах ни заговорить, ни уснуть, а демон тем временем переходил из одного в другого.
«Я заходил к ним в дом, — говорил викарий Мэтью, не сбавляя быстрого шага, — и видел только, что у самой вдовы припадок, а над ней стоит этот Хартли».
Хартли слыл колдуном. Джон Ди старался с ним не заговаривать. Мэтью, отдуваясь на ходу, рассказывал:
«Чего тебе тут надо, говорю. Молюсь, говорит. Ты молишься! — говорю, да ты и молитву-то не выговоришь. „Отче наш“ наизусть помню, говорит. Ну так прочитай, говорю. А он и не может».
188 
