91 
И тут, и тут… мне показалось, что я вижу радужный проблеск. И еще, и еще. Пламя выскакивает из мертвой гнили и мечется по внутренним стенкам сосуда. Я вижу, как его языки проскальзывают сквозь горлышко и вьются, как быстрые змейки, вокруг рук и плеч Серафины. Я так поражена, что отшатываюсь, словно боясь, что они прыгнут на меня.
— Что ты видишь?! — кричит, почти рычит Серафина.
— Огонь.
— Какого он цвета? — нетерпеливо спрашивает она; ослепительная полоска света продолжает метаться вокруг нее.
— Голубого, — отвечаю я. — Голубой огонь…
— Замечательно, дорогая. Впивай его. Ощути всем нутром. Пусть он согреет тебя от головы до ног. Не бойся смотреть на него!
Неожиданно я кричу:
— О боже! Там что-то движется!
Серафина взволнованно наклоняется, поднося вазу вплотную к моему лицу.
— Смотри внимательней! Что ты видишь, говори?
— Я вижу… вижу…
Но тут мои глаза подводят меня. Свет слишком слепящ; все расплывается.
— Очень хорошо, — говорит Серафина, — Достаточно на один вечер. А ты, Виктор, — что ты видел?
— Но я ничего не видел, — отвечает он в замешательстве.
Серафина спокойно кивает:
— Всему свое время, всему свое время. С каждым вечером мы будем продвигаться немного дальше по пути к этой тайне.
Так оно и происходит. Каждый раз, когда мы заканчиваем Кормление Львов, она выставляет вазу. Каждый раз я вижу, как внутри ее вспыхивает яркий голубой огонь, и всегда там начинает что-то медленно шевелиться — думаю, что-то живое. Но что может жить в таком яростном огне? Наконец в одну из ночей мне удается справиться со своим зрением, ничто не дрожит, не расплывается в глазах. И я отчетливо вижу: «Живое существо! Ящерка!» Ибо это в самом деле похоже на ящерицу с быстрым ищущим язычком и мечущимся хвостом, и огонь лижет ее гибкое мерцающее тело.
— Какого цвета? — спрашивает Серафина.
Я теряю из виду существо; оно растворяется в сиянии. Я продолжаю смотреть, пока заслезившиеся глаза не высыхают.
— Спокойно, дитя, — предостерегает Серафина, — Смотри ласковей, приветливей. Попроси ее показаться тебе.
Я послушалась. Вместо того чтобы напрягать глаза, пытаясь что-то разглядеть, я умоляю существо в сосуде показаться мне. Постепенно ящерку становится видно, ее чешуйчатый бок объят огнем; она словно в облачении из огня.
— Она разноцветная, — говорю я, — Красная, серебряная, оранжевая.
— Что еще ты видишь?
— Она ходит в огне, но не сгорает.
— Можешь сказать, нравится ей огонь?
— Да. Она катается и резвится в нем.
Серафина подносит чашу Виктору.
— Теперь ты, Виктор. Ты тоже видишь это существо?
Но Виктор не настолько зорок. Хотя он старается изо всех сил, но видит только черный осадок на дне.
— Ничего не вижу! — нетерпеливо выпаливает он. — Нет там ничего, кроме дряни, которую ты набросала.
— Неважно, дитя, — успокаивает Серафина. — Со временем увидишь. Это животное — особый знак; это саламандра, возникающая из продуктов распада. Хотя она и может показаться свирепой, она — наш верный водитель. Она появляется как знак того, что нигредо завершается. Начинается возрождение — и в вас, и в сосуде. Помните: все, что вы видите в мире, должно прежде всего существовать в вас. Великое Делание не будет совершено, пока оно не совершится внутри вас. Самое важное: следите за тем, как ящерица появляется в огне. Огонь — ее элемент. Она наслаждается, будучи в огне, и так же вам пламя будет в наслаждение. Запомните мои слова: все на свете есть знак чего-то большего, что стоит за ним. Почему существуют отдельно мужчина и женщина? Зачем мужчина входит в женщину? Зачем мы созданы как двое, которые горят желанием соединиться? Затем, что важно единство. Ради этого стоит гореть всю жизнь.
— У тебя глаз быстрей, — говорит мне позже Виктор. — Я ничего не могу разглядеть в этой склянке. Или ты прикидываешься? — Он смотрит подозрительно, в голосе недоверие, и это между нами впервые.
— Я бы не пошла на такое! Не стала бы пытаться обмануть Серафину, не смогла бы.
— Возможно, вы обе меня дурачите.
— Зачем нам тебя дурачить? — изумляюсь я.
Он пожимает плечами и делает обиженное лицо:
— Вы женщины и не хотите допускать мужчин к таким делам.
— Это не так! — возмущаюсь я, — Я бы ничего не стала скрывать от тебя.
— Тогда почему я не вижу ящерицу? Я так напрягаю глаза, что, наверно, мог бы видеть сквозь каменную стену.
91 
