98 
Мы с Виктором еще долго чувствовали себя одинокими и покинутыми. Хотя Виктор жаловался на методы Серафины, он переживал ее отсутствие так же остро, как я. Напряженную противоречивость их отношений Виктор воспринимал как приятное испытание. Больше всего его, почти помимо воли, восхищала таинственность, окутывавшая ее. Ибо она была магической личностью.
Как и говорила Серафина, теперь матушка заняла место нашей наставницы, пообещав читать вместе с нами и объяснять скрытый смысл книг. Втроем, она, Виктор и я, мы читали мудрые трактаты мастеров алхимии. Изучали великие видения Парацельса, Роберта Фладда и Василия Валентина, задерживались на каждом образе и символе на странице, потому что всегда в них открывалось что-то большее, если рассматривать внимательно.
* * *
С наступлением весны я почувствовала, как нарастает нетерпение матушки, ожидавшей возвращения Серафины. Она призналась, что каждый раз, когда они расстаются, боится, что это навсегда. «Она стара и слаба и не так осторожна, как прежде. Боюсь, не случилось бы с ней чего». Раз в месяц она звала меня к себе перед сном, чтобы вместе помолиться о благополучном возвращении Серафины. И вот однажды утром меня разбудил знакомый звук. Это был хриплый крик Алу. Я бросилась к окну, глянула в одну сторону, в другую, но ничего не увидела с этой стороны замка. Я сбежала по лестнице в столовую и заметила за окном матушку, которая стояла на коленях на лужайке, закрыв лицо ладонями. Я никогда не видела ее в таком положении и кинулась к ней. Она рыдала, сотрясаясь всем телом; Алу была над ней, сидела на вязе. Птица кричала безостановочно, словно в нее всадили нож.
— Где Серафина?
— Алу вернулась одна, — проговорила матушка сквозь слезы.
Почти со злостью я крикнула неумолкающей птице:
— Где Серафина? Где? Где?
Потом я заметила что-то на шее Алу. Это был один из браслетов Серафины. Немного погодя, словно закончив свое сообщение, птица замолчала и слетела к матушке, сидевшей на траве. Не ожидая приглашения, Алу устроилась у нее на плече, как прежде устраивалась на плече Серафины. Она что-то ворковала ей на ухо, но матушка не обращала на нее внимания, сидела, словно окаменев, холодная и молчаливая, и до конца дня не произнесла ни слова.
Женщины-посвященные были как бы соединены некими невидимыми живыми нитями знания. Известия о случившемся с ними могли распространяться на сотни миль, от деревни к деревне, словно переносимые ветром. Кто говорил, что они используют для этого птиц, другие — что они умеют общаться посредством древесных корней, находясь в разных концах царства. Таким способом они узнавали об опасностях и несчастьях быстрей любого царского Двора. Судьба столь видного учителя, как Серафина, у которой были сотни учениц во всех концах Европы, не могла долго оставаться неизвестной; так что ранней весной на одной из общих встреч на поляне мы узнали, что произошло с ней. Месяц назад недалеко от ее дома на Сицилии ее схватили за колдовство. Инквизиторы, посланные на остров, допрашивали ее о снадобье, которое она дала одной из местных женщин. К ней применили пытку водой, осудили на костер и сожгли. Четверо сицилианок благородных фамилий пробовали спасти ее, но их тоже схватили и посадили в темницу. Сожгли еще нескольких женщин, последовательниц Серафины. Женщины на всем юге Франции и Италии были предупреждены.
Насколько верным было это страшное известие? Матушка сразу восприняла его как свершившийся факт. Свидетельством тому служила Алу. «Птица никогда не оставила бы Серафину, будь та жива, — сказала она, — Алу вернулась ко мне, как и говорила мне Серафина, — что она перейдет ко мне после ее смерти. Я надеялась не дожить до этого дня».
Спустя несколько недель, в полнолуние, женщины собрались на лесной поляне; я никогда не видела их в таком возбуждении. Царила атмосфера страха, гнева и скорби, смешанных с невозможностью поверить в случившееся. Селеста снова прочитала свиток имен; слезы душили ее, мешая говорить. Она с трудом закончила чтение и, сделав паузу, заставила себя произнести последнее имя: «Серафина Сицилийская». Раздались вопли и причитания, которые становились все громче и неистовей. Некоторые женщины катались по земле, корчась и воя. Матушка с Ату на плече сидела онемевшая и окаменевшая посреди этой бури яростной скорби; она уже выплакала все слезы. Я сидела рядом с ней и пыталась не давать воли отчаянию. Но тщетно. Всеобщие скорбь и плач заставили меня отбросить всю сдержанность и присоединить свой вопль к другим воплям, несшимся в ночи. Я упала на колени и билась на земле, пока не иссякли силы. Да, в моем плаче было горе, но больше ярости от собственного бессилия. Что достойная женщина может противопоставить столь ужасной, бесчувственной силе и добиться, чтобы ее поняли? Почему никто не заглянул в сердце моей наставницы, не увидел в нем мудрость и доброту? Они мучили ее, руководствуясь нелепой верой, будто она летает на помеле и обращает материнское молоко в уксус? И сожгли ее для того, чтобы можно было по-прежнему твердить: Бог, Бог, Бог? Я представила, как меня бросают в костер, и содрогнулась от ужаса.
98 
