Особенно,... 
72 
Он спокойно затолкал все обратно в чемодан, оставив распятие лежать на подушке. Затем, прислушавшись к тишине дома, встал, надел пальто, беззвучно открыл дверь и вышел в прихожую.
Брендан сидел в халате возле двери на лестницу. Вид у него был очень усталый.
— Я подумал, что ты можешь попытаться сбежать.
— Уж не воображаешь ли, что удастся меня остановить?
— Ты просто невыносим. У меня лекция о «Тимее»[44] завтра в девять утра. Нет, сегодня. Уже три часа.
— Извини, так иди ложись.
— Не уходи, Катон. Это важно, чтобы ты не уходил. Я был во всем не прав. Просто устал. Следовало подождать. Ничего из того, что я сказал, не имеет значения, я имею в виду не детали. Возможно, я не прав в отношении мальчишки. Я не все знаю и наговорил ерунды. Но не уходи из-за этого. Не торопись, останься, отдохни. Забудь о поисках пристанища. Я ничего никому не скажу. Просто живи у меня.
— Чего ты хочешь?
— Я эгоист. Просто хочу, чтобы ты жил у меня. А не где-то еще.
— Думаешь, я ухожу, чтобы обречь себя на какие-нибудь вечные муки?
— Не так трагически. Пожалуйста, останься. Чтобы я мог уснуть. Из-за лекции о Платоне. Потому что я священник и ты священник. И вообще.
— Прости, — сказал Катон, — Мне очень жаль.
Он открыл дверь. Они посмотрели друг на друга. Катон повторил:
— Прости.
Он начал спускаться по лестнице и услышал, как дверь тихо закрылась за ним.
За сорок пять минут он добрался пешком до Миссии.
Генри стоял на террасе. По склону холма под высокими деревьями равномерно перемещались полосы света и тени, напоминая акварель Фрэнсиса Тоуна. Сверкающую синеву неба прочерчивали движущиеся ряды облаков цвета cafe-au-lait [45]. Солнце сейчас золотило светло-серую вертикаль диммерстоунской церкви, видимую над лесом. Солнце освещало вершины деревьев и каждое дерево в отдельности. Потом сияние диммерстоунской церкви погасло. В ясный день можно было, находясь возле обелиска, видеть и ее шпиль, и шпиль лэкслинденской церкви. Дул сырой холодный восточный ветер. Генри был в пальто.
Генри переполняла сумасшедшая радость. Он будто сидел на крыле ветряной мельницы, то возносясь вверх, то падая вниз в мощном ритмичном полете, и глядел вокруг. Он не стремился к тому, что так чудесно случилось у него со Стефани. Или все же стремился? Трудно сказать. Он знал, что пришел к ней с намерениями скромными и честными, с желанием ей добра, с решимостью не пользоваться необычной ситуацией — насколько зависит от него. Но все-таки воспользовался? Он с ликованием прокручивал и прокручивал в голове события тех нескольких дивных часов. То, что произошло, было несравненно, упоительно. И действительно, просто не могло не произойти. Никогда еще любовная близость не была для Генри столь неизбежной и столь совершенной. И столь молчаливой. Генри пришло в голову, что все его прежние любовницы были американки и они безостановочно болтали. Утехи в постели сопровождались их бесконечными комментариями и шутками. В какой-то степени Генри это нравилось, хотя иногда возникало смущающее подозрение, что тем самым они старались подбодрить его. Прежде он, даже с самыми юными беспутными особами, всегда чувствовал себя младше своей партнерши. Они все были такие опытные, знающие, умелые. Задавали тон. Белла даже называла его «Мальчонка». Но со Стефани он чувствовал — ему дали почувствовать — себя владыкой.
Конечно, Стефани тоже было опытна. Какою ей было со всеми теми мужчинами? С жалостью, доставлявшей странное удовлетворение, он думал о ней как о жертве. Неудивительно, что она была молчалива. Когда он размышлял о ней, чем теперь занимался почти постоянно, его охватывала жаркая волна сострадания, желания не отпускать ее от себя, защищать, оберегать. Когда он сказал ей с такой искренностью: «Нет никакой веской причины, по которой вы не можете познакомиться с моей матерью», то почувствовал, что их отношения необъяснимо изменились, как если бы все неощутимо поднялись на иную высоту. Нет, он не воспользовался ее зависимым положением. Он правильно делал, что не торопился навещать ее, что серьезно раздумывал прежде, что пытался быть достойным своей основной ответственности. Он выдержал испытание, и это сделало его сильней, решительней, свободней для осуществления своего следующего дела жизни. Он был глубоко благодарен Стефани. Радостно, неопасно одержим ею. Пока что не влюблен по-настоящему, но некое чистое чувство испытывал, и это было новым для него.
72 
