Особенно,... 
70 
— Да… вели…
— Успешные?
— Не слишком. Но я просто не могу не видеться с ним. Это как… тут нет никакой любви… и ничего такого…
— Это мне понятно.
— Но, Брендан, он не имеет отношения к моим сомнениям, к тому, как все… ушло, умерло… это началось до того. И с Джо никак не связано.
— Хорошо. Оставим мальчишку. Ты говоришь, что теперь чувствуешь, что Там нет никого. Это ощущение оставленности, или умозаключение, или?..
— Умозаключение. Должно быть.
— Почему «должно быть»?
— Потому что я — мыслящее существо. И потому, что это правда. Если Христос не воскрес, тогда наша вера напрасна. Либо одно, либо другое.
— Ты, конечно, идешь за Аристотелем. Аристотель был началом конца. Нам до сих пор приходится исправлять нанесенный ущерб.
— Я не философ, — раздраженно сказал Катон. — И не буддист, как Реджи Пул! Я признаю, что Христос есть камень преткновения и что я оступаюсь.
— Мы все оступаемся.
— И пожалуйста, Брендан, не прибегай к заезженному приему, не убеждай меня, что вера есть сомнение, а сомнение есть вера и где вера кончается, там она и начинается и так далее! Все это я знаю.
— Не надо так раздражаться, дорогой мой. Я просто пытаюсь понять, что с тобой происходит. Священство — нелегкая вещь. Это брак. Человек не спешит рвать брачные узы, едва они ему прискучат, а награда станет не так сладка.
— Об этом речи не идет. Дело в истине, говорю тебе!
— Истина здесь очень неоднозначна, — сказал Брендан.
Он спустил ноги с дивана и сел, глядя на Катона синими глазами, чья синева выделялась даже в полутьме комнаты.
— Когда начинают говорить о неоднозначности истины, обычно лгут. Догмат…
— Существуют миры и миры за пределами догмата.
— Насколько далеко христианство может выйти за пределы догмата, оставаясь при этом религией?
— Насколько простирается душа.
— Это не ответ. Во всяком случае, для тебя здесь нет проблемы. Ты чувствуешь себя в догмате, как рыба в воде, причем с тех пор, как начал говорить!
— Погоди минутку и не сердись на меня. Ты сказал, что Христос ворвался в твою жизнь.
— Сказал.
— Что-то произошло?
— Да. Сейчас ты скажешь, что это было сплошь чувство…
— Мне кажется, так оно и было. Что-то произошло. Хорошо. Но не следует ли позволить этому продолжаться? Христос не таблетка, которую принимаешь раз и на все время. Он — причина перемены человеческой жизни. И человеческая жизнь кардинально меняется. «И уже не я живу, но живет во мне Христос»![43] В твоих жалобах я слышу только «я», а не «Христос».
— Я не жалуюсь.
— Ты сказал, что несчастлив.
— Мы не слышим друг друга. Ты говоришь: дай Христу действовать, а я — о том, что Христа нет.
— Я считаю, ты должен подождать. Не позволяй себе быть столь уверенным. И молись.
— Не могу молиться. Пытаюсь, но получается какая-то ложь, на уровне души.
— Все равно молись. Проклятье, ты же священник, а не школьница!
— Ты толкуешь о действенности молитвы, я — об истине. Опять мы о разном.
— Бьггь священником, быть христианином — это долгая-долгая работа по отказу от себя. Ты сейчас в самом начале, Катон, и встречаешься с самыми первыми реальными трудностями. Ты приводишь эти трудности в определенную систему. Думаю, следует подождать и обдумать, правильна ли эта система.
Катон ничего не сказал. Сел напротив Брендана, внимательно глядя на него.
— Я не говорю, — продолжал Брендан, — что ты обязательно не прав, желая оставить священство. Я говорю, что следует повременить. Духовная жизнь — это длительное, непростое дело, и необходимо быть спокойным и восприимчивым, чтобы продолжать познавать. Сейчас ты как борец, ты еще на героической стадии, хочешь сам все преодолеть. Но первое же слабое представление о том, перед чем в действительности оказался, потрясло тебя или потрясло твое эго. Это как смертный приговор. Не боль, не смирение, но смерть. Вот что гнетет тебя. Это ты испытываешь, когда говоришь, что Там никого нет. До сей поры ты видел в Христе отражение себя. Так удобней и спокойней.
— Верно!..
— Ты грезишь наяву. Обыденное человеческое сознание — это сплетенье иллюзий. И главная наша иллюзия — это представление о себе, о нашей значимости, которую недопустимо оскорблять, о нашем величии, над которым недопустимо насмехаться. Все наше возмущение проистекает из этой иллюзии, как и все наше желание идти наперекор, отомстить за оскорбления, утвердить себя. Все мы посмешище, Христос тоже, ничто не может быть важней этого. Мы абсурдные, комические фигуры в драме жизни, и это истина, даже если мы умираем в концлагере, даже если умираем на кресте. Но в действительности оскорблений не существует, потому что некого оскорблять. И когда ты говоришь: «Там нет никого», ты, возможно, на грани важной истины.
70 
