91 
Они были здесь, с ним, в его мыслях, в его памяти.
Их помощь, воспоминания о них не давали Тарталье сдаться, опустить руки, соскользнуть в серую бездну апатии, перемежаемую вспышками рабского фальш-счастья. Он еще не стар, у него полжизни впереди. Срок, отмеренный судьбой, он проживет человеком. Свободным человеком. Он помнит, как это: радоваться жизни без ядовитых инъекций клейма.
«Я выдержу. Я не забуду».
— …Четверками — в шлюз.
Лючано уже знал: раб выполняет распоряжения любого помпилианца, если они не противоречат приказу хозяина. И, как говорят в скверных боевиках, сопротивление бесполезно.
«Интересно, — размышлял он на бегу, — возможен ли суицид среди невольничьего контингента?»
«И не думай!» — хором предупредили Гишер с маэстро Карлом.
— Приступить к погрузке!
Странные гости посетили галеру. Выправкой эти помпилианцы не блистали, форму носили полувоенную, без знаков различия, зато все поголовно были вооружены. Не табельным оружием, а, что называется, с неба по звездочке: армейские лучевики, полис-разрядники, тяжелые парализаторы. Ходили гости так, словно походку им делали по общему лекалу: с нарочитой расхлябанностью крупного хищника. Одни щеголяли хитро подстриженными бородками, другие — бакенбардами, похожими на щетки, третьи — бриты наголо…
Экс-легат и корабельные офицеры «Этны» выглядели совсем иначе.
Гражданские «косят» под военных? Вряд ли. Несмотря на воцарившийся хаос, пришельцы, заполонившие коридоры галеры, производили впечатление профессионалов.
Наемники?
Корсары-маландрины?
«Стерва Юлия в медотсеке что-то обронила насчет „рейда“…» — вздохнул Лючано, надрываясь под тяжестью груза. Неподъемные ящики без маркировки приходилось тащить вручную, вчетвером каждый. В ангаре рабы складывали ношу на тихоходные, но мощные платформы-антигравы — те по мере заполнения выстраивались в цепочку и скрывались в разверстых чревах десантных ботов.
Жаб принудительно набивали икрой.
Внутренняя сеть оповещения каждую минуту разражалась лающими командами:
— Старшему штурману! Проверить и подтвердить расчет курса!
— Сервус-контролеру I класса Марку Славию! Срочно прибыть в капитанскую рубку!
— Готовность бортовых систем вооружения!
— Есть!
— Либер-центуриону Тарквинию Муллу! Доложить о сроках окончания погрузки!
Поток ящиков иссяк, и резервную смену отправили на построение.
— Все, кто пробыл в рабстве меньше года, — два шага вперед, — скомандовал «трехглазый» сервус-контролер, имени которого Лючано не знал до сих пор. К чему рабу знать имена всех, кто им командует? Дело раба — молча выполнять приказы.
Строй качнулся. «Новичков» оказалось больше двух десятков.
— Кто в рабстве шесть месяцев и меньше — еще два шага вперед.
Осталось одиннадцать. «Трехглазый» прошелся вдоль короткой шеренги.
— Ты, ты, ты и ты, — во лбу сверкнул «циклоп», фиксируя выбор, — бегом в навигаторскую рубку. Пятая палуба. По прибытии доложитесь любому из навигаторов.
Тарталья оказался вторым «ты».
В рубке их четверку — «квартет», без особого веселья пошутил Лючано, воспринимая шутку как крошечную, но все-таки степень свободы, — долго рассаживали вокруг странного устройства, схожего с прорезиненной каракатицей. Наконец толстяк-навигатор с удовлетворением хмыкнул, нажатием кнопки выдвинул из каракатицы знакомые штанги, только размером поменьше — и велел рабам взяться за «весла».
— Свежатина! — Он хлопнул Лючано по плечу. Так хлопают машину новой модели или стену только что купленного дома, но никак не живое существо. — Всадник молодец: в случае чего свежачок вынесет. Ладно, скоро все трюмы ботвой забьем…
Под Всадником, наверное, подразумевался Гай Октавиан Тумидус.
— Молчи! — рявкнул на коллегу второй навигатор. — Сглазишь!
Толстяк пригладил редкие волосы.
— А я не суеверен. Я в пятницу родился…
Он был не суеверен, но сентиментален: над его приборной доской вертелся «хрустальный» мемо-кубик, в глубине которого улыбались женщина и двое детишек, мальчик и девочка.
Чувствуя, как ортопласт рукоятей прирастает к ладоням, попутно качая в организм питательные растворы — обеда, само собой, не предвиделось; морщась от ставшего привычным жжения в татуировке Папы Лусэро, Тарталья внезапно задумался о странном. Свобода — свободой, надежды — надеждами, но насколько было бы легче, относись помпилианцы к рабам с презрением, насмешкой, брезгливостью или с каким-то другим, но человеческим, живым чувством.
91 
