137 
— Что сказать?
— Ну… Джордж… ты же знаешь…
— Часы бьют пять! Мышка — бежать! Скоро пять.
— Джордж, я знаю, что мне нельзя… но теперь, когда мы снова вместе… позволь мне сказать, высказать, что у меня на сердце…
— Говори-говори, у нас свобода слова.
— Джордж, ты ведь не вернешься обратно к Стелле?
— А что, я от нее уходил? Это она ушла.
— Джордж, где она?
— Почем я знаю?
— Ты ведь ничего с ней не сделал? То есть ничего плохого?
— С какой стати?..
— Ой… я не знаю… может… может, из-за меня… или…
— Чтобы я сделал что-нибудь плохое Стелле? Из-за тебя?
Джордж прервался, округлив карие глаза на круглом лице и изобразив ртом букву О.
— Прости, я ничего такого не имела в виду, я просто гадала насчет Стеллы, все гадают…
— В жопу всех.
— Пожалуйста, перестань бегать, что ты как маньяк. Я имею в виду, ты ведь, может быть, хочешь что-то изменить, кто угодно может захотеть что-нибудь изменить, вдруг ты захочешь быть с другой женщиной.
— Я видел ту девушку, Хэрриет Мейнелл, Хэтти, как ее называют.
— Внучку профессора Розанова?
— Видел ее в нижней юбке, с распущенными волосами.
— Где, как?..
— В бинокль, в Белмонте. Ты же знаешь, она в Слиппер-хаусе. У нее такой вид…
— Какой?
— Бледный. Непорочный.
— Ну да, не как у меня. Ты в нее не влюбляешься часом?
Джордж замер рядом с Дианой.
— Нет. Но хотел бы…
— Оставь ее в покое…
— У меня свой долг.
— Ты имеешь в виду, по отношению к Стелле?
— В мире есть долг. Такой, что тебе и не снилось.
— У тебя есть я. Я тебе подхожу. Я тебя люблю. Больше никто тебя не любит.
— Меня любят все женщины Эннистона, я могу любую заполучить, какую хочу. Я бы и Габриель Маккефри мог заполучить, завтра, сегодня вечером. Только мигну ей, она бегом прибежит.
— Неправда!
— Правда. Ладно, мне все равно плевать. Я так страшно устаю. Но все будет хорошо, правда, детка.
— Для нас с тобой?
— Ты не знаешь, каково думать об одном человеке, об одной вещи, день и ночь…
— Знаю! Я думаю о тебе день и ночь.
— Это субъективное. А я говорил о чем-то… метафизическом.
— Между нами нет ничего метафизического, верно ведь?
— Ты — мой отдых от метафизики. Но и ты нереальна.
— Почему же я нереальна? Ох, Джордж, я хочу быть реальной. А Стелла реальна?
— Я же сказал, оставь Стеллу в покое.
— Если б и ты ее оставил в покое.
— Заткнись. Не смей со мной так разговаривать.
— Пожалуйста, не бросай меня совсем, не дай мне совсем потеряться, я не хочу пропасть…
— Пропала, сбежала в чужие края, уже не девица, служанка моя…
— Ох, Джордж, я серьезно, успокойся…
— Не забывай, ты моя рабыня. Ведь верно, детка?
Он наконец сел рядом с диваном и взял ее смуглую ручку.
— Да, Джордж. Я иногда думаю, не убьешь ли ты меня в конце.
— Погляди на свою руку. Ты как индуска. Когда ты наконец бросишь курить?
— Когда ты на мне женишься.
— У тебя в квартире воняет, рука твоя воняет, она вся в пятнах, она бурая и сухая, и мое сердце побурело и высохло, как старый, вонючий, сухой бурдюк. И все же… все будет хорошо… мне надо идти…
— Когда ты опять придешь?
— Не знаю. Через сто лет. Бодрствуй и молись.
— Куда ты?
— В кино.
— Доброе утро, Перл.
— Доброе утро, сэр.
Перл, открыв дверь Слиппер-хауса на звонок Джона Роберта, присела в реверансе. Она делала реверанс только ему. Это было частью спектакля, который не был спектаклем и который она играла для Джона Роберта.
— Как поживаешь?
— Спасибо, хорошо. Да вы же весь мокрый!
Философ действительно промок насквозь и совершенно не нуждался в том, чтобы ему об этом сообщали. Он нахмурился.
Он оделся для этого визита тщательнее обычного, в чистую рубашку и темный костюм, который держал для торжественных случаев. Он осторожно побрился, пройдясь лезвием (не электробритвой) по челюсти и всем складкам дряблой динозавровой шеи, убирая стариковскую седую щетину, которая так заворожила Джорджа. Философ зачесал назад жесткие вьющиеся волосы, отчего они встали дыбом, и надел плащ. И только пройдя часть пути по Хай-стрит в Эннистоне, миновав Боукок, он понял, что идет дождь, и решил, что уже слишком поздно возвращаться за зонтиком, шляпой и шарфом. Дождь был не очень сильный. Однако он усилился, и, когда философ добрался до Форумного проезда, голова и шея у него уже промокли насквозь, и, несмотря на поднятый воротник плаща, вода текла по груди и спине. Ему было неудобно, унизительно и мокро. Он не любил мочить волосы.
137 
