30 
– Решил помолиться? Исповедоваться? – недоуменно спрашиваю я. – Или отстоять какую-то службу? Лично я в храмах бываю нечасто…
Грегори печально улыбается.
– Не исповедоваться и не отстоять службу.
Выходим из машины, шагаем мимо церкви к обнесенному оградой кладбищу, входим внутрь… Тут я догадываюсь, зачем мы сюда приехали, и по коже, несмотря на ласковый прозрачно-желтый свет солнца, бежит морозец. Останавливаемся у двух могил. «Джаспер Винер, 1974 – 2003» вырезано на первом надгробном камне. «Лилиан Винер, 1953–2003» белеет на втором. У меня в жилах застывает кровь.
Какое-то время стоим молча. В моей голове звенящая пустота, в душе – холод. Боюсь шевельнуться и не осмеливаюсь смотреть на Грегори. Вдруг ему так тяжело, что на глаза навернулись слезы? Будет очень неудобно, если я увижу его плачущим…
– Джаспер тебя, можно сказать, знал, – вдруг негромко произносит он.
Я настолько изумлена, что тут же поднимаю на него глаза. Нет, Грегори не распустил нюни. И как подобное могло прийти мне в голову? У него лишь напряжено лицо и едва заметно заострились черты, будто после ночи без сна. «Джаспер тебя… знал» эхом отдается в ушах, и я хмурю брови.
– Откуда он мог меня знать?
– Потом расскажу, – говорит Грегори, не отрывая взгляда от могильного камня.
Почему потом? – думаю я, сгорая от неуместного любопытства. Слишком много скапливается вопросов без ответа. Еще парочка – и я тронусь умом, честное слово!
Впрочем, кладбище не место для выяснений. Набираюсь терпения и снова смотрю на могилы.
– Лилиан умерла после сына?
– Да, – отвечает Грегори грустным, но твердым голосом. – У нее и так здоровье было неважным, все барахлило сердце, а после такого удара… Похоронили ровно через полгода.
Невольно представляю себе, что умирает кто-то из моих родных. Мама, папа, Генри или Руби… Делается до того тошно и невыносимо, что зажмуриваюсь и содрогаюсь. Нет, только не это!
– Бедный Сэмюель! Как же он перенес столько горя?
– Как все переносят, – задумчиво отвечает Грегори. – Любому выпадают серьезные испытания – кому раньше, кому позже. Первое время с ним жил я, потом уехал. Он очень силен духом, наш Сэмюель.
– Но бывает ведь и так, что люди живут спокойно всю свою жизнь, воспитывают детей, потом внуков и умирают в старости, когда испробовано и сделано все, что хотелось! – с чувством восклицаю я, никак не желая думать, что и меня в будущем ждут сплошь утраты и смерти.
Грегори, не поворачивая головы, вдруг берет и легонько сжимает мою руку. Я настолько растрогана, что перехватывает дыхание.
– Да, конечно, – утешительным голосом произносит он. – Но и таким людям приходится кого-то терять – родителей, теть, дедушек. Смерть всегда страшна и безобразна, даже когда все испробовано, все сделано. Впрочем, такого, пожалуй, не бывает: чтобы человек почувствовал: совершено все. Даже немощные старики строят некие планы на завтра, на что-то надеются. Если ты еще жив, но уже ничего не хочешь, это хуже смерти, по-моему.
Его спокойный тон ничуть не нарушает печальной кладбищенской умиротворенности, но от слов – столь верных и мудрых – делается еще тоскливее. Я вцепляюсь в его руку с отчаянием утопающего. Грегори, тотчас понимая, что со мной, разжимает пальцы, берет меня за плечи и уверенным движением прижимает к себе. Мне становится настолько легче, что хочется убежать отсюда прочь – в ласковость и свет загородного дня.
– Надо научиться не зависеть от мыслей про смерть, – говорит Грегори, явно стараясь успокоить меня. – Не позволять им пугать тебя, отравлять тебе жизнь. Тогда каждый день будет в радость.
Обдумываю его слова и киваю. Какое-то время молчим, смотрим на могилы.
– Его привезли сюда на самолете? – тихо спрашиваю я.
– Да, в специальном гробу, – глухим голосом отвечает Грегори.
У меня возникает чувство, что он хочет рассказать что-то еще – наверное, подробности Джасперовой гибели или то, как безобразно выглядел труп, – но из жалости ко мне отказывается от этой мысли. Жду мгновение, другое, третье. Грегори молчит.
Объятая благодарностью и желанием показать, как я ему сочувствую, обнимаю его за пояс и прижимаюсь виском к его щеке. Он на миг замирает и глубоко-глубоко вздыхает, будто начинает освобождаться от давнего груза душевной боли.
С изумлением ловлю себя на том, что теперь мне не страшно, даже хочется, чтобы эти минуты тянулись как можно дольше. Мы сейчас настолько близки, что страшно об этом задумываться.
30 
