— В моей власти, — сказал Остромов строго, даже несколько басовито, — придать кружку исключительно философский характер и отсечь любые попытки его политизации. Да вы ведь и сами знаете, что масонство никогда политикой не интересовалось.
— Ну уж, ну уж.
— Нам приписывают многое, — еще суровей сказал Остромов. — Но ведь и евреям приписывалось употребление крови христианских младенцев.
Лицо Райского не дрогнуло, но Остромов понял, что попал.
— Я, видите ли, читал рукописи, — сказал Райский со старательной небрежностью. — Конфисковывали тут у одного, вы его, может быть, знаете…
Он замолчал, глядя на Остромова испытующе.
— Я знаю многих, — сказал Остромов, — но никогда не одобрял конфискации рукописей, содержащих тайнознание. Они нужны только тем, кто поймет, и отбирать их я считаю не столько преступным, сколько ненужным.
Это опять было правильно: он ставил себя.
— Да мы вернули, — быстро сказал Райский. — Действительно филькина грамота. Стал просматривать — ничего не понял.
— Ха-ха! — воскликнул Остромов. — Как у вас все быстро! Вы хотите уж с первого раза понимать седьмую ступень!
— А вы почему знаете, что седьмую ступень?
— Кроме брата Абельсаара, никто не подвергался конфискации тайнописей в последнее время, — пожал плечами Остромов.
— Это какого же Абельсаара?
— Это брат библиотекарь, мирского его имени я не знаю.
— Что же, по кличкам общаетесь?
— Это не кличка, — оскорбился Остромов, — это нечто вроде специальности. Каждый брат берет имя покровительствующего ему духа, все равно как вы назвались бы братом Торквемадой.
Остромов пригляделся к реакции: Торквемаду Райский знал.
— А вы со всеми масонами России находитесь в переписке? — поинтересовался Райский.
— С главными братьями — нахожусь, но ведь мы объявили полный «Гранд силанум», — пожал плечами Остромов.
— Это что же такое? — остро блеснул глазами Райский.
— Вы сами знаете, — прикрыл веки Остромов, словно утомившись притворяться перед своим.
— Положим, знаю, — осторожно сказал Райский. — Но не значит ли это…
Он не знал, что спросить, как скрыть невежество. Остромов взорлил.
— Не значит! — воскликнул он твердо. — Ах, не пытайтесь принять вид неофита, я вижу, с кем имею дело. Не пытайтесь предстать новичком, притворяться перед своими не велит кодекс Парацельса. Вам отлично известно с первого моего шага, с шейного знака, кто перед вами. Вы не могли не заметить, что знак сделан с намеренной ошибкой. Вы намекнули, я принял. После этого уже можно было сбрасывать маски, но вы не верите. Дело ваше. Может быть, вы полагаете, что возможно скрыть знакомство с кодексом? Что человек, стоящий хотя бы на третьей ступени, не разберет повадок? Что в каждом взгляде, в каждом жесте Блаженнейшего не видна, как печать, его высшая причастность? Что же, если угодно, я виноват. Я слишком долго играл перед вами комедию. Но поймите и меня. Идя сюда, я менее всего ожидал увидеть столь высокое посвящение и столь сдержанный прием. Но если братья уже проникли повсюду, я вообще отказываюсь понимать, что вас останавливает. Возможно, вам известны высшие соображения. — Он встал и, что называется, нервно заходил по комнате. — Возможно, что известны: да. Я не все могу понять в моей «Астрее», которая в рамках Гранд Силанума — или, как вы еще называете, Великого Молчания (ненавязчиво перевел он), — обречена сейчас на бездействие и полузнание. Но курс, который я хочу вести, очень ведь прост. Он совершенно элементарен, он с ваших высот вообще не представляет важности. Положим, они освоят у меня простую экстериориацию, так называемый выход. Я сам это делаю одним щелчком пальца, но у свежего человека такое занимает год; но больше года и не нужно. Допустим, левитация — один-два случая, в зависимости от таланта учеников, хотя вряд ли будет и один; разумеется, в строгой тайне. Но уж не думаете ли вы, что я намерен допустить их к тайне бессмертия? — Остромов сделал долгую паузу, уставился в широко открытые глаза Райского и, помолчав, постучал себя длинным пальцем по длинному черепу. — Как вам на мысль могло прийти такое? Obseratio immortale[9], ключ бенедиктинцев… да, да, воображаю это посреди Ленинграда! — Он картинно расхохотался; Райский расслышал «обсирацию» и скупо улыбнулся. — Но на этот счет можете быть уверены: я не настолько желаю чужого бессмертия, чтобы поступаться собственным.