54 
— Ты чего не спишь? Завтра вставать рано.
— Уже сегодня. Не могу спать. Я вообще в чужих местах плохо сплю.
— Оно не чужое. Оно мое.
— Знаешь, вот это тоже твое, — она погладила и слегка сжала кое-что, — но относительно меня все-таки чужое. Понял разницу?
— Понял. И что, Альфа никогда не станет тебе домом?
— Посмотрим. Я никогда не была на Альфе. Москва же мне стала домом в конце концов, хотя я и любила Брянск, а здесь мне было ужас как противно первое время… Если ты будешь очень крепко меня любить, все мне объяснять и показывать, я приживусь и на Альфе. Почитай мне еще какие-нибудь местные стихи.
— Сейчас, — сказал Игорь. — Это можно. У нас, знаешь, даже курс был специальный — стихи для запоминания, чтобы меньше тосковать по родине. Ну вот, например. Среди пыли, в рассохшемся доме, одинокий хозяин живет. Раздраженно скрипят половицы, а одна половица поет. Гром ударит ли с темного неба или юркая мышь прошмыгнет — раздраженно скрипят половицы, а одна половица поет. Но когда молодую подругу нес в руках через самую тьму — он прошел по одной половице, и весь путь она пела ему.
— Слушай, как волшебно. У вас очень странные стихи. Это ты сам?
— Нет, я только перевел.
— Ой, а прочти в оригинале!
— Вот еще. У нас стихи без музыки не исполняют. Там столько тонов, интонаций… Очень трудно переводить.
— Ну, давай хоть по-русски.
— Спи, Мария, спи. Воздух над тобой до высот небесных полон тишиной. Дерево в ночи — изваянье дыма. Спи, Мария, спи. Пробужденья нет. А когда потом мы с тобой проснемся — разбегутся листья по тугой воде.
— Господи, как странно. И какая тоска. Она умерла, да?
— Почему, не обязательно. Я думаю, она впала в какой-то особенный сон, а потом очнется. Только это будет не там, а где-то в другом мире.
— А как по-вашему Мария?
— Так и будет. Это наше имя. Очень древнее. Большинство ваших имен, собственно, наши, только потом на разных континентах появились разные произношения.
— Погоди. А ссыльные из вашего рая — это только русские или все вообще?
— Да конечно, все. Просто их заселили в одно место, а потом они расплодились постепенно.
— И где это место? В Африке?
— Типа того. У нас разные источники по-разному говорят.
— Ну, еще почитай.
Он перевернулся на другой бок, лицом к ней.
— Над родиной качаются весенние звезды, реки взрываются, любимая моя. Грачи ремонтируют черные гнезда, и мы еще живы, любимая моя. И мы еще живы, и мы еще молоды, берут меня в солдаты, любимая моя, и если ты не сдохнешь от голода и холода, мы еще увидимся, любимая моя. К далекой границе меня посылают, но мы еще посмотрим, любимая моя, и если полковник меня не расстреляет — мы еще увидимся, любимая моя.
— Ну нет, это явно земное.
— Вот и нет, — сказал он. — У нас тоже воевали, только давно. Эта песня — очень древняя, одна из самых. Записана в Черных Горах, это у нас воинственное место. Там такое племя жило — вроде ваших чеченцев. Замирилось последним, до сих пор воинственные традиции целы. Я тебя свожу.
— А на чем у вас передвигаются?
— Да на чем хочешь. На выртылетах по большей части. У них очень красивые песни, в горах. Удивительно даже — воюют все время, находят в этом радость, а песни ужасно тоскливые. Я иногда думаю, — надо будет работу об этом написать, когда вернусь, — что они специально и воюют, ради песен. Потому что иначе не о чем будет писать такое грустное. Воевать не хочется, а без этого невозможно так тягуче грустить. Ну это как мафия — она ужасно любит вдов и сирот и поэтому все время увеличивает их количество, чтобы было кого облагодетельствовать.
— Точно. И что они поют?
— «Мать уронит свой кувшин, свой кувшин, свой кувшин. И промолвит — ах, мой сын, ах, мой сын, ах, мой сын». Это когда ей скажут, что его убили.
— Да, да, я поняла. Но скажи: давно вы сюда летаете?
— Почти с самого начала. Как стало ясно, что от каторжников могут рождаться приличные люди, — так сразу и начали.
— Почему же вы их всех не забираете?
— Потому, — терпеливо объяснил он, — что эвакуаторы забирают людей только во время больших катаклизмов. Если просто из повседневной жизни забирать всех хороших — тут жить станет невозможно, правда же? Мы даже не всех хороших забираем. Только тех, для кого катаклизм стопроцентно смертелен.
— То есть для меня он… да?
— Ну нет, — смутился он, — с тобой иначе. С тобой личный выбор.
54 
