92 
– Да, я такой, – повторил молодой человек, снова взмахнул руками, как костлявый недавно народившийся на свет птенец машет слабыми ещё не оперившимися крыльями. – Такой я.
Молодой человек, видимо, растроганный встречей с отцом, такой долгожданной и такой неожиданной, тоже не знал, что делать в эту волнительную минуту. То ли приблизиться к отцу, обнять его, то ли стоять, как стоял и ждать, когда отец выразит свое отношение к его неожиданному появлению. Казалось, сын готов был расплакаться от собственной беспомощности, от неумения выразить нахлынувшие горячей волной чувства. Он пригладил ладонью светлые непокорные волосы, шмыгнул красным носом и, сделав новый робкий шаг навстречу отцу, в нерешительности остановился. Мосоловский, испытывая нежданное волнение и замешательство, сумел справиться с чувствами, взял инициативу в свои руки. Он подошел к Виталию, порывисто обнял сына, прижал к себе. Молодой человек ткнулся в щеку Мосоловского мокрым носом.
– Ехал я ехал, – шлепая губами, громко забормотал он прямо в ухо отцу. – Уж ехал, ехал. Такая даль эта Москва, уж такая даль… А я ехал, ехал…
– Ничего, ничего, – Мосоловский, удивленный тем, что вдруг так разволновался, расчувствовался, похлопал сына ладонью по спине и ослабил объятья, отступил назад. – Хорошо, что приехал. Рад видеть тебя. Очень, очень рад. Это хорошо, что ты взял и вот так приехал.
Сын разделял радость встречи. Глаза молодого человека увлажнились, затуманились слезами. Старик Станислав Аркадьевич, с умилением наблюдавший эту трогательную сцену с дивана, кажется, тоже вконец расчувствовался, ненароком смахнул со щеки мутную скупую слезинку. «Вот жизнь, что она с нами делает? – подумал Мосоловский, часто моргая глазами. Вырос сын-то. Вырос человек, без отца, без меня вырос. Тяжелое детство в провинциальном городе, копеечное существование в бедной семье, рядом с истеричной матерью, служба в армии – и никаких перспектив. Но парень возмужал, стал мужчиной. И вот он здесь. И привел Виталия к отцу голос родной крови. Вот он приехал в Москву… Приехал в Москву… «На этом мысль Мосоловского остановилась.
Отец смотрел на сына, пытаясь отыскать в его лице свои черты, черточки, пусть мелкие, совсем незаметные, но свои. Губы похожи на отцовские, лоб высокий, тоже отцовский, улыбка… По молодости Мосоловский тоже умел так улыбаться, смущенно, немного виновато, даже краснеть умел в минуты волнения. А вот щеки Виталика, налитые, мясистые – это щеки Насти. И брови тоже матери, дугообразные, вразлет. Женские брови. И нос женский, какой-то курносый, не Мосоловского нос. И глаза у Виталия тоже материны, лукавые, какие-то подлые глаза. Но поражает в сыне ещё что-то неприятное, совсем чужое. Виталий выглядит старше своих лет. Нос действительно материн, какой-то красный, сопливый, таящий в себе хронический насморк, словно раз и навсегда отмороженный нос. И глаза какие-то немолодые, выцветшие, водянистые, словом, неприятные глаза. Нет, даже не Настины, вообще не поймешь, чьи глаза. «Видимо, пьет много и по девкам ходит, вот и покраснел нос от такой жизни, и глаза выцвели», – вдруг с неприязнью подумал Мосоловский, но вслух сказал совсем другое.
– Я письмо твое только три дня назад получил, вот оно, письмо, – сказал он, вытащил из внутреннего кармана пиджака помятый конверт и бросил его на стол, словно хотел продемонстрировать, что дорожит посланием сына, с собой его носит, у самого сердца. – Видно, долго шло письмо твое. Ответ написал и отправил в тот же день.
– И ответ написал? – брови сына взлетели вверх, глаза сына округлились, выпучились, будто Мосоловский сообщил ему что-то сверхъестественное, достойное глубокого удивления. – Вот как… И ответ написал… А я не получил, жалко.
– Даже хорошо, что не получил, – махнул рукой Мосоловский. – И как ты мог его так скоро получить? Я там о пустяках пишу. Ты садись, – он показал рукой на кресло. – Чего стоять? Садись, поговорим.
Не дожидаясь, пока сын сядет, Мосоловский, показывая пример, сам устроился в кресле, расстегнул пиджак и даже ослабил узел галстука. Сын, неловко потоптавшись на месте, сел в другое кресло, скрючился, поджав под себя ноги и выставив вперед корпус, и так, в неудобной позе, замер.
– Ну, давай, рассказывай, – Мосоловский, словно предвкушая захватывающий рассказ сына, потер одна о другую ладони, заерзал на мягком сидении. – Рассказывай все. – Чего рассказывать-то? – сын подернул плечами, тесно обтянутыми пиджаком и захлюпал мокрым носом. – Вот из армии демобилизовался.
92 
