67 
Он зашел в административный корпус с черного входа, снял с головы серую шапку из искусственного меха, тщательно вытер обрезанные на полголенища сапоги о коврик, доложил прапору, дежурившему внизу, что его сняли с работ, потому что срочно вызывает кум.
– Иди, раз вызывает, – прапор зевнул. – Но сначала – лицом к стенке.
Тараскин выполнил приказание, запоздало вспомнив, что в кармане лежит хлеб и сахар, а приходить сюда с посторонними предметами в карманах нельзя, за такие вещи можно трое суток кандея получить. Прапор ощупал одежу, похлопал лапами по спине и бокам, молча вытащил из кармана и бросил в урну сахар, хлеб, а в наказание двинул Тараскина разок по шее. И отпустил с богом. Зэк поднялся по лестнице на второй этаж, прошел в конец длинного коридора, и постучал костяшками пальцев в дверь приемной. Когда услышал «заходи», рванул на себя ручку, сделал пару шагов вперед. В приемной кума дежурил другой прапор, совсем молодой парень из местных.
Вытянувшись в струнку, Тараскин доложил свое имя фамилию, лагерный номер, статью, по которой мотает срок.
– Жди здесь, – прапор вошел в кабинет Лысенко, через пару секунд выскочил обратно. – Заходи.
Юркнув в кабинет, Тараскин уже открыл рот, чтобы по новой сделать рапорт. Но кум махнул рукой, мол, не надо попусту драть горло, показал пальцем на стул. Из окна кабинета плац перед административным корпусом как на ладони. Зэки торопились, заканчивая построение, потому что через пару минут начинался развод. Тараскин присел на краешек стула, поджав ноги, стараясь не выдать волнения, сцепил ладони замком. Именно так, со скромным достоинством, должен, по мнению Тараскина, выглядеть зэк, прочно вставший на путь исправления.
Сейчас в этой тепло натопленной комнате в эти самые минуты решалась его судьба, да что там судьба, здесь решалось, жить ему дальше на белом свете и отбросить копыта уже на следующей неделе. Подохнуть тяжелой смертью. Изойти дерьмом от пера уркаганов или долго валяться на больничке, харкать и мочиться кровью, зная, что все эти мучения все равно приведут к могиле, к безымянной яме, на которой не будет значиться ни фамилии, ни имени человека, только его трехзначный номер.
Лысенко, невысокий мужчина средних лет с погонами майора, только что заварил в стакане ложку индийского чай. Он бросил в янтарную жидкость три кубика сахара и зазвенел ложечкой. Тараскин облизнулся.
– Получил я вчера вечером ответ из Москвы, – сказал кум. – Люди, чьи трупы ты якобы помогал закапывать в лесу, действительно считаются пропавшим без вести. На твое счастье.
Услышав эти слова, Тараскин готов был подскочить от радости, даже пуститься в присядку. Но, проявив самообладание, только шмыгнул носом и ниже склонил голову. Три недели назад, в конце сентября, на свою беду он после вечерней поверки сел играть в секу с кавказцем Дато, законным вором из своего барака, хотя ещё год назад, влетев на деньги, дал себе слово за карты не браться. Ставкой был стакан махорки. После отбоя игра продолжалась, дело шло с переменным успехом, махорка переходили из рук в руки.
После полуночи покатил сумасшедший фарт, Тараскин выиграл ту махорку, а к ней в придачу четыре двухсотграммовых пачек чая, пол-литровый флакон спирта и три банки тушеной говядины. Эти жратву, пойло и даже наркотики доставляли на зону вольнонаемные, сбывали зэкам втридорога, а кавказцы, у которых не переводились деньги, охотно брали товар. Тараскин, понимая, что фарт не может переть всю дорогу, попробовал свернуть игру. Бросил карты, встал со шконки.
К нему шагнул откормленный гопник по имени Резо, бык из свиты лагерного смотрящего. «Ты отыгрывался? Дай и другим отыграться», – вежливо попросил он, положил на плечо Тараскина тяжелую, как пудовая гиря, лапу. Заставил сесть. Публика, окружившая двухъярусные койки, стала переглядываться, перемигиваться, понимая, что мужика Тараскина сейчас будут опускать на деньги. И сам он четко понял: уйти с выигрышем не дадут. Дато взял карты, долго мусолил колоду. Он хоть и сидит на игле, игрок не самый слабый: руки не тряслись, глаза оставались спокойными. Видно, Дато здорово передергивал на сдаче, потому что к двум часам ночи Тараскин спустил весь свой выигрыш, а к утру остался должен совершенно фантастическую по здешним меркам сумму: сто двадцать баксов.
Тараскину удалось выторговать месячную отсрочку по долгу, он наплел, что в конце октября к нему приедет жена. Через вольняшек сумеет передать мужу харчи и деньги, долг будет погашен в срок, даже с небольшим процентом. С женой Тараскин давно развелся, никто из родственников, даже родная тетка, самый близкий человек на свете, не приедет в далекую Мордовию, чтобы ссудить его деньгами. Но месячная отсрочка – это лучше чем ничего. «Хорошо, – ответил Дато. – Я подожду, скажем, до двадцатого октября. Успеешь?». «Само собой, – Тараскин прижал ладонь к сердцу. – Двадцатого – как из пушки».
67 
