41 
Пруст [125]
4. Бывает также, что другой является мне во власти какого-то желания. Но пятно на нем в моих глазах образует тогда не такое желание, у которого есть форма и имя, определенность и направленность, — в таком случае я просто бы ревновал (что дает совсем иной резонанс); я засекаю у другого едва зародившееся желание, импульс желания, в котором он сам не очень-то отдает себе отчет; я вижу, как он в разговоре суетится, разрывается на части, слишком усердствует, заискивает перед кем-то третьим, так и вешается ему на шею, стремясь обольстить. Понаблюдайте-ка за такой беседой: вы увидите, как этот субъект — пусть и скромно, светски — теряет голову от другого, как его тянет держать себя с ним теплее, просительнее, льстивее; я как бы застигаю другого в момент самораздувания. Передо мной — безумие бытия, не столь далекое оттого, что Сад называл головным кипением («Я видела, как у него из глаз сочится сперма»); и стоит только партнеру, предмету домогательств, ответить на тот же лад, как сцена становится смехотворной: передо мной — зрелище двух павлинов, распускающих один перед другим хвосты. Образ испорчен, поскольку внезапно увиденный мною человек — просто какой-то другой (а не мой другой), кто-то чужой (безумец?). (Так и Жид, в поезде на Бискру невольно вступив в игру с тремя алжирскими школьниками, «задыхаясь, трепеща» перед своей притворно пытавшейся читать женой, имел вид «преступника или безумца». Разве не безумно любое другое желание, кроме моего?)
Флобер, Жид [126]
5. Любовная речь обычно является гладкой оболочкой, приклеенной к Образу, очень мягкой перчаткой, облегающей любимого человека. Эта речь благочестива, благонамеренна. Когда Образ искажается, оболочка благочестия рвется; от сотрясения оказывается низвергнут мой собственный язык. Уязвленный случайно услышанными словами Шарлотты, Вертер внезапно видит ее в роли кумушки, включает ее в группу ее приятельниц, с которыми она судачит (она более не единственная другая, но одна из других), и пренебрежительно говорит тогда: «мои дамочки» (meine Weibchen). Внезапно на устах субъекта возникает богохульство и норовит непочтительно опровергнуть благословение влюбленного; он одержим демоном, который говорит его устами, и извергаются оттуда, как в волшебных сказках, уже не цветы, а жабы. Ужасный отлив Образа.
(Страх повреждения еще сильнее, чем тревога утраты.)
Вертер
Истина
ИСТИНА. Любой языковой эпизод, связанный с «ощущением истинности», испытываемым влюбленным субъектом при мысли о своей любви, — он либо верит, что кроме него никто не, видит любимый объект «в истинном свете», либо возводит в непреложную истину специфику своей любовной потребности.
1. Другой — мое добро и мое знание: только я один его и знаю, понуждаю его существовать поистине. Любой кроме меня в нем ошибается: «Порой мне непонятно, как может и смеет другой любить ее, когда я так безраздельно, так глубоко, так полно ее люблю, ничего не знаю, не ведаю и не имею, кроме нее». И обратно, другой обосновывает мою истину: только с другим чувствую я себя «самим собою». Я знаю о себе больше, чем все те, кому обо мне только одно и неведомо: что я влюблен.
Вертер, Фрейд [127]
(Любовь слепа — лживая поговорка. Любовь широко раскрывает глаза, делает ясновидящим: «Я о тебе, про тебя, знаю абсолютно все». Отношение клерка к господину: ты надо мною вполне властен, зато я все о тебе знаю.)
2. Все время одно и то же обращение ценностей: принимаемое светом за «объективное» я принимаю за искусственное, принимаемое же им за безумие, иллюзию, заблуждение — за истину. Странно, но ощущение истины гнездится именно в самой глубине обмана. Обман освобождается от всех прикрас, становится столь чистым, что, словно простой металл, уже ничто не может его исказить; вот он уже нерушим. Вертер решает умереть: «Я пишу тебе об этом спокойно, без романтической экзальтации». Смещение: истинной становится не истина, а мое отношение к обману. Чтобы пребывать в истине, достаточно быть настойчивым: бесконечно, наперекор и вопреки всему утверждаемый «обман» становится истиной. (В конце концов, уж нет ли в страстной любви какой-то истины… настоящей.)
Вертер
3. Истина такова, что убери ее — и видна останется одна лишь смерть (как говорят: жизнь более не стоит труда быть прожитой). Это как имя Голема: Эмет зовется он — Истина; если убрать одну букву, он становится Мет (умер). Или иначе: истина — это та часть фантазма, которая должна быть отложена на будущее, но не отринута, остаться нетронутой, непреданной; та его неустранимая часть, которую я все время стремлюсь хоть раз узнать, прежде чем умру (другая формулировка: «Значит, я так и умру, не узнав, и т. д.»).
125
ПРУСТ, «Пленница».
126
ФЛОБЕР: «Сильный порыв ветра приподнял простыни, и перед ними оказались два павлина — самец и самка. Самка стояла неподвижно, подогнув ноги и приподняв зад. Самец прогуливался вокруг нее, распустив хвост, пыжился, квохтал, потом вспрыгнул на нее, пригнув перья, которые прикрыли ее как полог, и обе огромные птицы залепетали в единых содроганиях» («Бувар и Пекюше»).
ЖИД, «Et nunc manet in te».
127
ФРЕЙД: «Человек, сомневающийся в своей собственной любви, может или, скорее, должен сомневаться и во всех менее важных вещах» (цитируется у Мелани Кляйн).
41 
