На дорожках все еще лежала тонкая пленка инея, который пока не растопило выглянувшее из-за хребта солнце. За сараями залаяла собака, чуть дальше, там, где располагалась библиотека, я увидел группу столпившихся монахов. Вид у них был встревоженный, они что-то обсуждали, склонив непокрытые головы.
— Что-то случилось? — спросил я у своего провожатого.
Тот не стал скрывать:
— Да. Сегодня в келье повесился один из наших братьев.
— Сожалею.
— Мы тоже. Самоубийств не было в монастыре больше пятидесяти лет. Братья ошеломлены произошедшим. — Каликвец с грустью покачал головой. — Когда человек самостоятельно лишает себя жизни, которую даровал ему Господь, это страшный грех.
— Почему это случилось?
— Не знаю.
— Я бы хотел взглянуть на тело.
Тот посмотрел на меня бесстрастно:
— Зачем?
— Мне кажется, что вы не станете хоронить его на освященной земле. Самоубийца — человек, которого не будут отпевать. Это риск появления темной души. Я мог бы помочь. Сделать так, чтобы ничего плохого не случилось.
Монах, имени которого я так и не узнал, задумчиво потер подбородок:
— Я скажу о вашем предложении брату-управителю, страж. Простите меня, но я сам не могу решать такие вопросы.
— Тогда не хороните тело, пока брат-управитель не примет решение.
— Это возможно.
Дойдя до массивного дома рядом с церковью, он поднялся на крыльцо, и мы направились сквозь череду гулких полутемных залов, затем через монастырскую трапезную, на стене которой была изображена Тайная вечеря. Краски ее потускнели, выцвели, на заднем плане было множество трещин, а лицо апостола Филиппа и вовсе отсутствовало.
Каликвец привел меня в зал, где не было никакой мебели, а серая штукатурка на стенах казалась грубой и отсыревшей. Четыре колонны подпирали широкий карниз, дальняя часть помещения оказалась закрыта широкой тяжелой бархатной занавесью.
— Я предупрежу брата-управителя, что вы ждете, — сказал каликвец и, толкнув дверь, вышел.
Сквозь большие окна в зал проникал свет утреннего солнца, но он нисколько не оживлял мрачную атмосферу этого места — холодного, неуютного и словно бы заброшенного. Это было особенно заметно, если смотреть на солнечные лучи, в которых, точно облако моли, витали сотни потревоженных пылинок.
Осторожной мышью вошло Пугало. Огляделось и, ссутулившись, отправилось к занавеси. Нырнуло за нее и затихло. Я хмыкнул, направился туда же, решив вытащить его прежде, чем на стене появится очередное похабное словечко, которое оно порой любит оставлять в самых неожиданных местах, но дойти не успел. Меня окликнул монах.
Помещение, в которое мы прошли теперь, оказалось совсем небольшим. Стены остались такими же серыми и неуютными, но зато тут было куда теплее — в очаге горело яркое пламя. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами. Несколько томов тремя стопками высились на письменном столе, заваленном бумагами, гусиными перьями и свитками.
Уже немолодой монах с красной веревкой на поясе, высоченный, светловолосый и голубоглазый, встретил меня у двери. Узнать в нем соотечественника не составляло никакого труда. Проницательные глаза задержались на моем лице чуть дольше, чем этого требует вежливость. Хотел бы я знать, что он подумал в этот момент, так как в углах его губ на мгновение залегли глубокие складки, точно он не слишком рад встрече.
— Я брат Квинтен, — хрипло произнес он по-альбаландски.
— Меня зовут Людвиг ван Нормайенн, — представился я. — Мне жаль, что отец настоятель плохо себя чувствует.
— Представьте, мне тоже. Я никогда не тешил себя мыслью, что буду управлять монастырем, пускай и временно. Мое дело — сражаться со злом, а не командовать братией. — Каликвец жестом руки отпустил приведшего меня монаха. — Но Господь счел иначе, раз поставил меня сюда. Не откажите мне в разделении скромной трапезы, господин ван Нормайенн.
Возле окна, застеленный серой скатертью, стоял угловатый стол.
Монах помолился, прежде чем приступить к еде, налил мне в глиняную кружку травяной напиток, от которого поднимался пар. Я осторожно попробовал, удивленно хмыкнул:
— Интересно.
— Братья делают летние сборы трав, — улыбнулся монах. — Черника, клюква, брусника, чабрец, зверобой, мелисса и сушеные яблоки. Для тех из нас, кто использует магию, это полезнее монастырского вина. Я знаю, что стражи предпочитают пить молоко.