Последние отзывы

  61  

Нюта и любила во всем городе только этот лес, и озерный берег, и яблоневый сад, полный розовой лени и медового жужжания пчел.

А что еще было здесь любить? Родную первую школу, к которой вели тропинки, усыпанные валунами (наверно, гранит науки)? Старый стадион, выглядывающий из зарослей шиповника, с разбитыми трибунами, где мирно дремали местные алкаши? Все это существовало само по себе, как россыпь перепутанных пазлов, которые никто никогда и не думал собирать.

А теперь Нюта с изумлением замечала, как кусочки срастаются друг с другом, словно их обрызгали волшебной живой водой. Все наполнялось смыслом. Город стал живым существом, самым лучшим городом на свете! У города появилось сердце – дом Олега, счастье ее и печаль. От него расходилась энергия, которая делала город живым и прекрасным. Ведь здесь родился лучший человек на земле!

Все, что раньше казалось простым и понятным, теперь меняло очертания, уплывало… «Если он уедет – я проснусь однажды, а город исчезнет следом, дома утекут под землю, прочь уползут дороги, словно серые змеи, останется только пустыня, пустыня моей любви», – писала Нюта, и сама себе верила, и немного пугалась собственных мыслей. Она смотрела ночью в темное окно, и ей казалось, что дома вокруг площади меняются местами, что деревья ходят друг к другу в гости и носят в ветвях уснувший ветер. Так появились стихи. Море любви, плескавшееся в сердце, требовало выхода. Ей мало было рисовать фантастических зверей и вычерчивать в тетради силуэты драконов и птиц вперемешку с магическими буквами О и Р. Нюта пыталась записывать свои чувства. Никому не готова была она показать эти тайные строчки. Но каждый вечер в темноте, глядя в окно, подсвеченное фонарем, она грызла карандаш и писала, писала в тетрадке все, что переполняло душу. Перечитывать было страшно. Она прятала тетрадь в завале книг на столе (родители туда не совались) и с пылающими щеками сочиняла снова.

Она знала, что, если Олег уедет из города, волшебство прервется. И поэзия уйдет, и сама она станет мертвой, как белая страница, на которой никто никогда не напишет ни слова.

При этом Нюта никак не могла представить, что же будет, если Олег ответит на ее чувства. Вершиной мечты было признаться ему в любви, подержать его за руку. А дальше? А дальше начиналось непонятное. Все скрывалось в золотой дымке. Смутно виделось, как они, взявшись за руки, говорят друг другу какие-то важные слова. Как он тихо касается губами ее губ. Как они идут навстречу ветру и торжественно гудящему озеру. Как сидят в темноте, и дыхание их смешивается…

Дальше Нюте становилось жарко и тревожно. Понятно, что любовь, понятно, что влюбленные любят друг друга… но все-таки…

Даже думать об Олеге было сложно. А хотелось, чтобы стало легко. Легко, как… ну с Жекой, например. Только с Жекой – это просто дружба. С Жекой хорошо болтать обо всем, смеяться без причины, ходить в лес, дурачиться, пить чай, смотреть новые фильмы и кидаться подушками. С Жекой нет ничего тревожного, напротив, с ним надежно, тепло и уютно. А вот с Олегом будет настоящая любовь, в которой горят миры и не бывает ни чая, ни беспричинного смеха, ни подушечных битв. Настоящая любовь уносит человека в небо, там ему не нужны ни подушки, ни чайники.

Глава 6

Кто, блин? Гоблин!

–Ну что, дети мои, на сцену! – Шеф зарылась в серый пуховой платок, словно довольная моль, разыскавшая наконец достойный завтрак. «Дети мои» означало, что у Шефа хорошее настроение. Когда настроение ухудшалось, «дети мои» превращались в «поганцев» и «детский сад Розовый Сопливчик». Быть поганцами никому не улыбалось. Поэтому просьбы Шефа сегодня выполняли с удвоенным энтузиазмом.

Спектакль репетировали уже три месяца. Листы, по которым читали текст, сначала растрепались и замусолились, а потом, по мере того как текст оседал в головах, начали исчезать из рук.

Часто повторяемая Шефом фраза: «Зал не должен любоваться на вашу пятую точку!» – также принесла благие плоды. Пятые точки дисциплинированно разворачивались куда надо. Народ прогрессировал. «Поганцы» научились не путаться в кулисах, не пялиться партнеру под ноги, словно разыскивая случайно оброненную блоху, не почесываться от волнения во время важного монолога и прочим полезным для сцены вещам. Но жить от этого легче не стало.

Теперь на сцене шла тяжелая стадия «вживания в образ». Шеф сердилась, то и дело грозила из зала кулаком, сама вцеплялась в текст, топала ногой и рявкала на «бездарностей». Гора окурков в пепельнице росла и недовольно дымила, подобно просыпающемуся вулкану. Будущие театральные звезды таращили глаза, спорили, сами топали ногами, загнанно верещали: «Это невозможно!», «Никогда я такого не сделаю!», «Что за позорище»… Но потом пыхтели, пытались и… делали. Шеф, довольно кудахча, возвращалась в свое логово, свитое в кресле на шестом ряду, и заново начинала рявкать и грозить снизу кулаками.

  61